Вернулся

Когда окончилась смена, новая плавка была в разгаре. Сталевар не помнил, как он сдавал печь. Тряхнув на прощанье руку сменщику, он нетвёрдой походкой направился в душевую, волоча в руке гимнастёрку. Он шёл, не чувствуя усталости, забыв про мокрую одежду, не замечая взоров товарищей, смотревших на него восторженно и удивлённо.

Прекрасный подъём всех сил, заставивший его мозг работать во время плавки быстро, с предельной точностью, весёлое биение сердца и радостный зуд во всех мускулах ещё не схлынули с него. Став под душ, Казымов пустил самую холодную струю и, похохатывая, пританцовывал и звонко хлопал себя по мокрому телу. Он долго стоял под холодной струёй, стоял, пока в душевую с шумом не влетели ребята из его бригады.

— Пантелей Петрович, там директор, парторг ЦК, председатель завкома — весь генералитет. Вас ждут. Из газеты приехали, фотограф от волнения чуть аппарат не разбил, — наперебой загомонили они.

Ребята ввалились в душевую в одежде, в обуви, что было строжайше запрещено, и старик-банщик, пришедший в ужас от такого святотатства, бесцеремонно выпроваживал их:

— Бесстыжие, тут люди гигиену наводят, а они в спецовках, в сапогах прутся. Прочь отсюда!

— Дедушка, причём тут гигиена? Тут мировое достижение. Понимаешь? — отмахивались ребята, пытаясь прорваться к душу, под которым стоял сталевар.

— Вот я вам дам всесоюзное достижение. Совести у вас нет. Вон! — наступал на них старик, размахивая мокрой шваброй.

— Ждут вас там! — успел крикнуть уже в дверях подручный, поспешно отступая под натиском превосходящих сил хорошо вооружённого противника.

Казымов неторопливо пошёл в раздевалку. Сейчас, пока не устоялась ещё взволнованная кровь, ему хотелось побыть одному. Но делать было нечего. Он быстро оделся. В углу у печи ждала его целая толпа народу. Тут были и соседи-сталевары, ещё не снявшие спецовок, и рабочие следующей смены, и какие-то незнакомые люди. Над всеми ними возвышалась массивная фигура директора. Как и всегда, он был в модном пиджаке, с крахмальным воротничком безупречной белизны, в белых бурках и этим своим видом был особенно приметен среди людей в рабочей одежде.

Кто-то крикнул:

— Казымов!

Все головы повернулись к приближавшемуся сталевару. Директор двинулся ему навстречу, загодя протягивая большую мягкую руку.

— Ну, поздравляю, Пантелей Петрович! От имени всего завода поздравляю, — и, быстро обведя округлым жестом парторга, председателя завкома и каких-то ещё незнакомых людей, он пророкотал своим звучным басом: — Я сейчас вот им рассказывал, как вы на меня набросились, когда я вас в аппарат посадить хотел.

Что-то вспыхнуло. Белый огонёк заставил всех вздрогнуть. Это фотограф, пристроившись на решётчатой площадке крана, заснял всю группу.

— Каждому своё, — ответил Казымов, подумывая, как бы это поскорее улизнуть. Но люди сдвигались вокруг него всё теснее, и ему приходилось жать чьи-то тянувшиеся к нему руки, отвечать на поздравления.

Когда, наконец, толпа поредела, к сталевару пробился подручный. Он схватил Казымова за рукав, потащил его к доске учёта соревнования, которой несколько месяцев назад сталевар так боялся. Под надписью «Шумилов В. И. — пять часов тридцать две минуты» толстая девица чётко вывела: «Казымов П. П. — пять часов одна минута». Подумав, она аккуратно написала: «Рекорд» — и поставила три вызывающих восклицательных знака.

— Поздравляю вас, Пантелей Петрович, — пропела она тоненьким голоском, странно неожиданным при её массивной фигуре.

Казымов тряхнул её руку так, что девица охнула. Цифра действительно заслуживала трёх восклицательных знаков.

— Во как мы сегодня Володьку Шумилова в пузырёк загнали! Вот разъярится, как узнает, — шумел подручный, приплясывая от избытка чувств.

— Что ты мелешь! — неприязненно покосился на него сталевар и вдруг почувствовал, что его радость меркнет.

Но подручного не так-то легко было остановить. В пылу самого необузданного азарта он кричал сменщикам, подталкивая их к доске.

— Ребята, гляди, вот работка! Учитесь, пока мы живы, а то всё Шумилов, Шумилов, подумаешь — звезда экрана. Володька Шумилов по сравнению с нашим Пантелеем Петровичем — тьфу! Щенок!

— Молчи, звонарь! — яростно крикнул сталевар, казалось, не в шутку замахиваясь на подручного шомполом; но он сразу опомнился, далеко отбросил прут и бросился прочь из цеха.

Радостное настроение было начисто испорчено. Он чувствовал себя почему-то очень виноватым перед молодым сталеваром. Казымов вспомнил, какие он сам пережил неприятные минуты лет двенадцать назад, когда один болтун пошутил над тем, что знаменитый ленинградец, приезжавший сюда на завод призанять опыта, через некоторое время превзошёл его, Казымова. Дело житейское; наверное, и Шумилову не чужда ревность. А тут ещё отыщется такой вот, как у этого молокососа-подручного, трепливый язык.