Вернуться, чтобы уйти

Эта женщина, от которой так и веяло несчастьями и убогостью, появилась через несколько дней. Не поднимая выплаканные глаза, она обреченно говорила о своей уже навсегда не задавшейся жизни, о брате-алкоголике, который живет с ней в одной квартире и издевается над ее несчастным сыном-аутистом. Брат пригнал ее к Корсавину чуть ли не кулаками, чтобы она уговорила его отказаться от своих показаний, потому что если они сейчас не получат деньги за погибшую мать, он, брат, выгонит ее из дома с ребенком… а так господин адвокат обещал разменять их квартиру на две раздельные…

И еще что-то в этом роде, с рыданиями и слезами, от чего на Корсавина накатила невыносимая тоска.

— Вы пожалейте нас с сыночком, — бормотала женщина. — Он, брат мой, просто выкинет, его, как напьется, из окна… Вы его не знаете! У меня теперь, без мамы, только одно спасение — разъехаться с ним, иначе он нас с сыном не помилует…

— А ваш муж, отец мальчика? — зачем-то спросил Корсавин.

— Бросил он нас, как узнал, что сынок больной… Господин адвокат сказал, что не только квартиру, но и денег дадут на лечение сына. Вы поймите меня правильно, я маму очень любила, но что теперь делать-то?

А потом вдруг совсем помертвелым голосом как-то торопливо, будто давясь, добавила, что мама давно уже болела и врачи давали ей совсем немного, так что…

«Так что? — подумал про себя Корсавин. — Что!?»

Разумеется, женщине он ничего не сказал. Что тут можно сказать? Зачем?..

Несколько дней назад Корсавин возвращался домой с юбилея своего приятеля художника. Сбежал, потому что тупо напиваться не хотелось, а женщины, которая могла бы хоть немного увлечь, в огромной мастерской, забитой подвыпившими людьми, не нашлось.

Сеял мелкий дождик, мокрые листья деревьев в свете редких фонарей казались покрытыми лаком.

В последнее время Корсавин не раз ловил себя на мысли, что прошедший год стоит явно особняком в его жизни. И стоило бы разобраться, как-то уразуметь, что с ним происходит. И что такое его нынешние томления и неудовольствия собой — каприз, никаких последствий не суливший, либо знак судьбы, призывавший к неким капитальным переменам впереди?

Корсавин после ухода из прокуратуры, где он, несмотря на достаточно молодые годы, дослужился до следователя по особо важным делам, вел рассеянную и малоподвижную жизнь. Не то чтобы он посчитал увольнение из прокуратуры каким-то жизненным крахом, просто, как оказалось, он не был готов к такому перевороту судьбы. По разным причинам. К счастью, один из приятелей по университету, владевший издательством, специализировавшимся на исторической литературе, как научной, так и художественной, предложил ему поработать с книгами на юридические темы и он согласился. Во-первых, интересно, а во-вторых, чрезвычайно, даже чрезмерно удобно — свободный график, можно при желании целыми днями трудиться дома. А можно, соответственно, этого и не делать. Как говаривал знакомый журналист, прикладываясь с утра к бутылке пива, это в газете все нужно было сделать вчера, а в журнале все можно сделать завтра. Ну, а в издательстве все можно сделать послезавтра или на следующей неделе.

Именно в то время он вдруг ощутил полное одиночество. У него уже не было Разумовской, его единственной женщины, которая имела полное право сказать ему: «Я женщина твоей жизни, мальчуган». Она погибла в автокатастрофе, и образовавшуюся пустоту заполнить оказалось нечем. Родители неожиданно поменяли московскую квартиру на дом в деревне аж на границе Владимирской области и перебрались туда, поближе к природе. Случайные связи со случайными женщинами в счет не шли. Их было мало. Неторопливость и предсказуемость происходящего вдруг стали ощущаться как некоторая отъединенность от бурно бившей по соседству жизни. Все-таки он привык к иным темпам и напряжениям. Да черт с ней с отъединенностью! Хуже было другое — ощущение какой-то ущербности текущей жизни, ее неполноценности. «В кого ты превратился, мальчуган!» Он иногда буквально слышал разочарованный и злой голос Разумовской. Уж она-то ему спуска не давала.

Чтобы окончательно не превратиться в книжного червя, он даже стал ходить на частные курсы самообороны, которые вел его старый знакомый. Курс был вполне брутальный — никаких тебе японских условностей, китайских церемоний и белых штанишек. Знакомый учил выходить с наименьшими потерями из случайных спонтанных драк. Ударить так, чтобы вызвать болевой шок, сломать пальцы, выдавить, если совсем уж плохо приходится, глаз… Ну и прочие милые вещи. Например, если противник упал, можно обеими ногами прыгнуть ему на грудную клетку, чтобы сломать ребра, и тогда он уже точно не встанет. Главное, надо было наработать автоматизм действий, потому что в драке думать некогда. А Корсавин в последнее время как-то подзабыл былые навыки в этой области, приобретенные еще во время срочной службы в армии. Занятия, надо признать, освежали и бодрили. Да и от меланхолий отвлекали, особенно во время контактных спаррингов, когда соперники входили в раж и приходилось отбиваться от них уже всерьез…