Вероятно, дьявол

Он не раздевался сам – неподвижный, как статуя Будды, возлежал на кровати, ждал, что она будет делать. А ей приходилось поднимать его тяжёлые от неучастия руки, чтобы стянуть через голову свитер и футболку. Вывернутые наизнанку вещи она, глупо хихикая, бросала на пол. Он помогал ей, слегка приподнимая поясницу, чтобы освободиться от брюк. На пол приземлялись шарики скатанных носков. Всё время, пока она его раздевала, он не сводил с неё вопрошающих глаз, в которых читалось презрение? Пренебрежение? Скука? Всё сразу. Затем она раздевалась сама. Он с бесстрастным любопытством рассматривал её тело.

Непростое это дело – заниматься любовью. Ей, конечно, хотелось получить какое-то встречное движение с его стороны, малейшее поощрение или хотя бы устную инструкцию о том, что делать дальше, но он, сохраняя молчание, будто наказывал её. Её не покидало ощущение, а он всячески его поддерживал, что он приходит к ней, лишь чтобы чем-то занять время, а всё происходящее – провал или полный провал – находится в её зоне ответственности.

Лежал неестественно бездвижно, и только зелёные глаза шевелились под тяжёлыми веками. Чем больше она проявляла нежности и ласкала его, тем жёстче и холоднее он становился, пока, тяжело вздохнув, не отодвигал её от себя и не забирался сверху с видом, будто делает одолжение. Из-за его безразличия ей хотелось, чтобы он делал с её телом всё, что вздумается. Её тело принадлежало ему, а его ей – нет.

Она была готова исполнять любые его приказания, словно рабыня, но он ничего не говорил. Не говорил «да» и не говорил «нет». За долгие часы она усвоила все его повадки, научилась предугадывать желания и смены настроения. По размеренности его дыхания понимала, чего он сейчас хочет. В конце концов, кем же она являлась для него? В то время она была игрушкой-антистресс, способной хоть иногда его рассмешить. Когда он смеялся, будто втягивал в себя весь воздух, и она задерживала дыхание, чтобы ему больше досталось. Но этого было мало.

Всё-таки он был милосерден, как языческий бог, посылающий дождь на иссушенные земли, изредка поощряя её голосом из глубины – мычал, бормотал что-то нечленораздельное, пока она покрывала его грудь и живот поцелуями, а когда она устраивалась между его ног и приступала к серьёзному делу, начинал рычать. Она лежала там то подгибая, то разгибая ноги, так долго, как длилась средневековая пытка.

Слёзы текли градом, большие, обильные, круглые. Неиссякаемые. Каждый раз. И вроде даже не было больно, только приходилось сглатывать объёмный подступающий спазм. Слёзы скатывались и скатывались, струились по рукам, заливали простыню. Она видела, что ему это нравится – он шумно дышит, грудь вздымается – и ещё больше старалась. А он смотрел не отрываясь и ещё сильнее притягивал её к себе. Она думала, что задохнётся, но потом открывалось второе, третье и так далее дыхание.

Иногда он, облокотившись на стену, с которой осыпались декоративные гипсовые кирпичики, закуривал, то ли подавляя скуку, то ли получая двойное удовольствие.

Она делала недостаточно и злилась на себя за это. Отчаянно хотелось бросить всё, зарыться в одеяло и зарыдать, но она не могла этого себе позволить – её страх перевешивал его пассивность. Да, она сама на это подписалась. Да, я сама на это подписалась. Я не жалуюсь. Я довольна.

Меня закаляла его отстранённость, и мне нравилось это новое чувство. Может быть, когда-нибудь я стану такой же твёрдой и несгибаемой, как Могендовид, который ударял меня по зубам.

Он был особенным, но чтобы настолько, даже я, пленённая с первого взгляда его походкой и властным тоном, не могла представить. Особенной была такая простая вещь, как его физиология. И вершиной, до которой ей никогда не дотянуться, не дорасти, был его оргазм. Долгий, как путешествие по молочной реке, изнурительный, как поиск Золотого руна.

Он крутился волчком, сворачивался в раковину, съёживался на постели, а оргазм всё длился. Мог длиться минуту, две, три, пять. Я не засекала время, но это было очень долго – немыслимо долго. Этого волшебства я и ждала, но не могла поверить, что имею хоть сколько-нибудь скромное отношение к этому сигналу блаженства, поэтому торжествовала, тихо свернувшись клубочком у его ног. Прислушиваясь к раскатам его дыхания, я не смела протянуть руку и коснуться его. Я видела, что он в таком состоянии, когда любое прикосновение может принести ему боль. Потом он натягивал на себя посеревшую, в катышках простыню, заворачивался в одеяло, прятался.

Комната полнилась тишиной и стоялым воздухом. Где-то впотьмах стены ветхого дома, заселённого незнакомцами, пробегала мышь. Когда он снова мог говорить, спрашивал:

– Знаешь что?

Я поднимала голову:

– Что?

– Ты очень красивая, когда плачешь, – говорил он и благодарно целовал меня в губы.

Не всегда мне удавалось заполучить похвалу, и я утешала себя тем, что каждый раз чему-то учусь. Учусь не быть ханжой, раскрепощаться. Учусь отдавать.