Вероника

Наконец, комната принимает ясные очертания, сердечный ритм и дыхание приходят в норму. Оказывается, уже утро. Я слышу плеск воды, мама уже проснулась. Я поднимаюсь, стряхивая последние остатки сна. Было что-то новое сегодня. Не обычный кошмар, что снятся мне постоянно. Я помню, что видела похожие сны с огромным океаном, и кем-то живым внутри. Но это было не тоже, что всегда. Что-то странное вклинилось в меня, и в мой сон. Или наоборот. Понять было сложно.

Завтрак прошел тихо. И это тоже было необычно. Моя мама с лихвой покрывала мою немоту. Скорее всего, мама тоже загружена своими мыслями. Хотя обычно она делится всем подряд. К тому же вчера у неё была какая-то встреча. Забавно, что она молчит. Но мне от этого хорошо. Обожаю тишину. И только мерный звук столовых приборов, стук чашек, и мерный хруст челюстей, отдающий в уши.

Откуда-то взялась тревога. Все эти чашки-ложки, кофе с молоком, пятно на полу. Так обыденно. Слишком обыденно. Все, как и должно быть, но что-то не так. И я не знаю, что именно. Смутно догадываюсь, но не могу облечь в ясную форму. Словно что-то замылило мой внутренний взгляд. Лишь неясные очертания надвигающейся беды. Я поняла, что есть я больше не смогу. Отодвинула тарелку, поднялась из-за стола. Поймала обеспокоенный взгляд матери. На секунду показалось, что передо мной совершенно чужой человек, и непонятно как мы оказались здесь вдвоем. То ли я свернула не там, то ли она зашла не туда. Жуть.

Не работается. Уже полчаса пялюсь в одну бумажку. Заключение судмедэкспертизы. Десятилетний мальчик пырнул одноклассника ножом в спину. Содрогаюсь. Повреждения спинного мозга, отказ нижних конечностей. Инвалидность. Решение суда – десять лет исправительной колонии. Две сломанные жизни. Думаю, что каждому кто скажет, что можно жить и без ног, стоит предложить отрезать свои. Или язык, что бы болталось меньше.

Но не в этой истории дело. Утренняя тревожность не прошла. Не понимаю, что со мной не так. Несколько часов, я усиленно пытаюсь понять, что со мной. Но все больше осознаю, что хожу кругами. Ответ на поверхности. Я просто не хочу признавать.

Я помню свои десять лет. Я привязана скотчем к фонарному столбу, недалеко от школы. Мои одноклассники неподалеку пинают мой портфель. Разрывают и разбрасывают мои тетради и учебники. В это время я ещё могу говорить. С трудом. Медленно. Каждое слово как огромный камень, который мне приходится выталкивать из моей груди. Я прошу остановиться. Отпустить и дать мне уйти. Я говорю, что не сделала им ничего плохого. Жаль, что я не понимаю, что их это не интересует. Я плачу, и не замечаю этого. Не чувствую как слезы капают по моим щекам, оставляя мокрые следы на воротничке белой рубашки. Их это веселит. Пару дней назад, они обсыпали меня песком и грязью. Я пришла домой и не нашлась, что сказать матери, которая в это время страдала от ухода моего отца. Просто пришла и разрыдалась. Теперь это.

Даже сейчас, спустя годы, пройдя некий путь, я не в состоянии понять ни их мотивов, ни подобрать слов, что смогли бы мне помочь тогда. А потому, я просто молю их отпустить меня. Я та самая жертва, в которой они так нуждаются.

Человеческая жестокость не знает границ. В среде детей тем более. У одного из них есть зажигалка. Другой предлагает сжечь меня, как ведьму, как в «старые добрые времена» говорит он. Смеются. Кажется, им всем очень нравится эта идея. Они начинают собирать раскиданные бумажки, что когда-то были моими тетрадями, и собирают импровизированный костер. Тут же находится «добрый инквизитор», что собирается судить меня. Для них это всего лишь игра. Они ведь всего лишь играли. Так будут говорить их матери, когда этот инцидент будут разбирать в школе. Ничего ведь страшного. Дети просто играли.

Он зачитывает обвинения. Я виновна в колдовстве и связях с демонами. Виновна, в обособленности, и не желании меняться. Он выносит приговор. Я должна очиститься от греха огнем. «Толпа» ликует. Он медленно подходит ко мне, и начинает поджигать бумажки у моих ног.

Возможно это правда была игра, и действительно я не получила бы серьезных повреждений, даже если бы у них все получилось. Но что это меняет?

Один из немногочисленных прохожих, проходивших мимо, всё-таки обратил внимание на происходившую сцену. Громким окликом спугнул всю шайку, похватавшую свои вещи и спасшихся бегством. Он подошел ко мне, развязал. Спросил в порядке ли я. Не помню, что я ответила. Не помню, что было дальше. Помню только прихожую нашей квартиры. Как он разговаривает с моей разволнованной мамой. Говорила ли я ему адрес? Или я просто шла, а он всё это время шел рядом? Я не могу вспомнить его лица. Кажется, он был довольно грузным, с нездоровой краснотой на щеках. Он был в фуражке. В такой смешной, в которых обычно показывают водителей в старых фильмах.