Вершина Столетова

На улице не показывалось ни машины, ни подводы. Только ребятишки взапуски бегали по пыльной дороге, вздымая за собой плотные серые облачка.

По двору слонялся лопоухий, с лысинкой на лбу, теленок. Он внимательно принюхивался ко всему, что ему попадалось: к крапиве, обрубку дерева, к точильному камню, валявшемуся в траве. То, что на запах казалось ему наиболее вкусным, он лизал широким розовым языком. Полизал и точильный камень. А вот подошел к Илье и уставился на него откровенно-наивными глазами, как на невесть какую диковину. Постоял-постоял и пошел дальше.

Мимо дома, по травянистой тропе, пробежал Юрка. Он гнал впереди себя железный обруч и, поглощенный этим занятием, никого и ничего не замечал. Илья хотел окликнуть мальчишку, но раздумал: зачем, пусть себе гоняет обруч, это ему, наверное, интереснее, чем разговаривать или играть с большими. А к тому же теперь ему есть с кем играть.

Время тянулось медленно, бесконечно…

Приехала Тоня из Ключевского только под вечер.

— Словно нарочно — ни одной попутной машины. Пришлось на подводе…

Она на полуслове замолчала и крепко, изо всей силы прижалась к Илье. Илья подхватил ее на руки, положил на кровать.

— Отдохни с дороги.

И когда он держал ее в руках — маленькую, легкую, беззащитную, у него что-то дрогнуло в груди, словно бы соскочила какая-то защелка, и все, что было против Тони, — разом ушло. Осталось лишь желание вот так держать ее в руках и никуда не отпускать. И Тоня, конечно, поняла, почувствовала это — таким ясным светом засветились ее глаза, все лицо…

Илья не помнил, сколько времени продолжалось это счастливое забытье. Очнулись они, когда в углу комнаты, где стояла кровать, уже начали скапливаться сумерки. На стеклах окон багровыми отсветами переливался угасающий закат. С улицы доносился беззаботно счастливый детский смех.

— Пора собираться, — грустно сказала Тоня. — А то опоздаем.

Илья ничего не ответил. Он ждал, что Тоня скажет еще. И Тоня, должно быть, тоже знала, чего ждет от нее Илья.

— Помнишь, Илюша, ты сказал — это в первый же день, как я сюда приехала, — ты сказал: поживешь — привыкнешь…

— Вижу, что не привыкла.

— Ну, что мне перед тобой кривить… Ольгой мне не стать: и веры такой у меня нет, и терпения не хватит. А Полиной Поликарповной не хочу… Ты не сердись, Илюша. Я тебя очень, очень люблю и буду ждать. Приезжай. Ты приезжай.

Илья молчал. Он все еще не знал, что ей ответить. Самое простое — это сказать, что она неправа, что у нее узкое, аршинное понимание счастья… Нет, он не будет говорить этих ничего не значащих слов.. Он еще раз обнял Тоню, еще раз поцеловал в горячие влажные губы.

— Пора!

Тоня причесалась перед зеркалом. Илья взял ее чемоданчик, и они вышли.

До станции было с полчаса ходу.

Вот и вокзал с его шумом, толкотней, давкой у билетных касс. Люди пьют газированную воду, едят мороженое и снова пьют. А паровозные свистки, время от времени доносящиеся с перрона, как бы подогревают и без того спешащих пассажиров: а вдруг наш пришел!

По Тониной студенческой книжке Илье удалось получить билет довольно быстро. Но пока он выпил воды, а Тоня съела мороженое, пока вышли на перрон, уже прибыл поезд.

Тоня села в вагон, открыла окно, и станционный колокол прозвонил отправление.

Последняя минута! Как много хочется сказать, бывает, в эту минуту, как пристально смотрят в глаза друг другу люди, которым предстоит расставание, а они так и не сказали главного!.. Вот часто-часто вытирает платочком глаза старушка, словно хочет последний раз наглядеться на сына — лейтенанта, улыбающегося из окна, а слезы не дают ей; а вот неловко мнут руки и онемело молчат парень и девушка, справа от Ильи… Тоня тоже хочет что-то сказать ему, но поезд уже трогается. У нее перекосилось лицо, дрогнули губы, а поезд уносит ее дальше и дальше.

Простучал последний вагон. Ссутулившись, как от ноши, Илья пошел прочь.

Темнело. В ремонтных мастерских, мимо которых проходил Илья, зажгли свет. На небосклоне появились первые робкие звезды.

«Она не привыкла. А ты?..» И зимой и по весне, когда Илья думал о своих семейных неладах, он думал больше всего о Тоне. О себе чего думать: поступил он правильно, и была одна забота, как убедить в этой правоте и Тоню. В последнее время мысли о Тоне все чаще вытеснялись мыслями о самом себе: так ли уж правильно он поступил, если дело может кончиться развалом семьи? Правда, спрашивал он себя об этом еще и зимой. Но тогда сам же себе бодро и отвечал, что, если, мол, семья распадается от первого же испытания — значит, это не прочная семья. Испытания проверяют и закаляют людей, и разве житейская мудрость состоит в том, чтобы обходить их?.. Сейчас он глядел на все это по-другому…

Пусть ты обжился здесь, попривык. Пусть и жизнь здешняя, и работа тебе в общем-то правятся. Даже, допустим — допустим! — ты стал нужным здесь. Все равно: надо ли было рубить сплеча да сгоряча?!

Вон ведь, как непросто все получается-то! Сам никак не разберешься, а хотел, чтобы Тоня разобралась… Эх, Тоня, Тоня! О чем ты там сейчас думаешь, Тоня?