Версия Барни

— Я смотрю, вы меня считаете легко предсказуемой.

— Как вы можете такое говорить?

— Вы ведь ожидали, что я приду к вам в номер.

— Конечно нет.

— Тогда для кого здесь шампанское и розы?

— Где?

Она показала.

— О-о.

— Вот вам и о-о.

— Сегодня я вообще не знаю, что делаю. Я как сам не свой. Полный распад. Сейчас позвоню в рум-сервис и скажу, чтобы унесли.

— Нет, вы этого не сделаете.

— Не сделаю.

— Ну, так и о чем мы будем говорить? О фильме «Психоз» или о встрече Бен-Гуриона с Аденауэром?

— Мириам, я не могу вам лгать. Ни сейчас, ни вообще. Янкель говорил правду.

— Какой Янкель?

— Тот человек, что подошел к нашему столику. Я заступал ему дорогу на игровую площадку и говорил: «Т-т-ты в к-к-к-ровать п-п-п-писаешь, п-п-пиздюк?» А когда он вставал в ужасе от необходимости отвечать у доски перед классом, я принимался хихикать, так что ему уже ни слова было не вымолвить, и он срывался на плач. «М-м-м-мол-лодец, Я-я-я-янкель!» — потешался я. Зачем я только делал это?

— Но неужто же вы думаете, что я могу на это ответить?

— Ах, Мириам, если бы вы только знали, как я на вас рассчитываю!

И тут я вдруг почувствовал — с болью и радостью одновременно, — как по моей душе пошел будто весенний ледоход. Я нес какую-то околесицу, что-то бормотал (боюсь, что совсем бессвязно), путая злоключения и обиды детства с историями про Париж. От рассказа о том, как Бука покупал героин, я возвращался к жалобам на мать, на то, что она была ко мне равнодушна. Я рассказал Мириам про Йосселя Пински, про то, как он пережил Освенцим, а теперь коротает дни в баре на улице Трумпельдора[314] в Тель-Авиве, занимаясь всякого рода гешефтами. Однажды я с его подачи уже торговал крадеными египетскими древностями и теперь посчитал, что она должна знать и об этом. Как и о том, что я занимаюсь «степом». От байки про то, как Иззи Панофски «бросили на мораль», я перескочил к тому вечеру, когда Макайвер читал свою прозу в магазине Джорджа Уитмена, а потом почему-то плавно перешел к приключениям Хайми Минцбаума. Рассказал про pneumatique, которая доставила мне письмо слишком поздно, в результате чего Клара так рано и бессмысленно ушла и снится мне теперь ночами, гниющая в гробу.

— Так это вы, значит, тот Калибанович из ее стихотворения.

— Да, это я.

Я объяснил ей, что на Второй Мадам Панофски женился вопреки… нет, из чувства вины перед Кларой… нет, назло, чтобы отомстить за ее представление обо мне. При этом я поклялся, что никогда никого не любил, пока на собственной свадьбе не увидел Мириам. Потом смотрю — за окном уже сумерки, а наша бутылка шампанского пуста.

— Может, пойдем куда-нибудь, поужинаем? — спросил я.

— Давайте сперва просто погуляем.

— Прекрасная идея!

Самодовольный Торонто никогда не был городом моей мечты. Не город, а всеканадская бухгалтерия. Но, оказавшись в громе и суете часа пик на Роуд-авеню теплым вечером начала мая, я чувствовал в душе весну и был в том настроении, когда хочется всех обнять, простить и рассказать им, как сладостно жить на свете. Весна действительно вступала в свои права: на деревьях вовсю лопались почки. Если пучки гвоздик, выставленных в ведрах у дверей магазинов, были и впрямь подозрительны (есть мнение, что их оранжевый и лиловый цвет — это всего лишь краска из баллончиков), то букеты нарциссов своей чистотой и непорочностью все искупали. Да и некоторые из офисных девушек, парами попадавшихся нам навстречу, были неоспоримо хороши. В своем восторге я, наверное, слишком широко улыбнулся при виде молодой матери, катившей мимо нас прогулочную коляску с малышом, потому что она нахмурилась и ускорила шаг. В кои-то веки я без раздражения смотрел, как потный спортсмен в шортах изображает бег на месте, вместе с нами ожидая, когда переменится цвет светофора.

— Чудесный вечер, не правда ли? — обратился к нему я, и он тут же хлопнул себя по заднему карману, проверяя, на месте ли кошелек.

И, наверное, я слишком явно задержался, восхищаясь новеньким «альфа-ромео», припаркованным перед антикварным магазином, — иначе зачем бы его владелец как ошпаренный выскочил, встал у передней дверцы и на нас уставился. Где-то чуть дальше от центра мы набрели на скверик, где, кажется, можно было бы немного посидеть, отдохнуть на скамейке, но ворота оказались закрыты на замок, а вывеска, криво прикрученная к решетке, гласила:

НЕ ЕСТЬ

НЕ ПИТЬ

НЕ ВКЛЮЧАТЬ МУЗЫКУ

НЕ ВЫГУЛИВАТЬ СОБАК

Стиснув ладонь Мириам, я сказал:

— Подчас мне кажется, что духом этого города, его главной движущей силой является навязчивый страх, что кто-то где-то, не приведи господи, будет счастлив.

— Фу, как стыдно.

— А что такое?

— Вы цитируете Менкена[315] — он так говорил о пуританах. И не ссылаетесь.

— Да неужто?

— Делаете вид, будто сами придумали. А ведь, кажется, обещали не врать мне.

— Да. Простите. С этой секунды больше — ни-ни.

— Я выросла во лжи и никогда больше не стану с ней мириться.