Вертер Ниланд

Паралич все эти годы оставался неизменным, но мне помнится, что как-то в полдень тетя Янне рассказала нам, что началось регулярно возобновляющееся оцепенение правой руки. В том же году я начал ходить в подготовительную школу, и расположена она была неподалеку от квартиры Бословицей. В воскресенье перед началом нового школьного года я зашел их проведать. Меня пригласили к столу.

Тетя Янне рассказывала своей сестре, что Хансика пристроили в интернат в Ларене, потому что никакого сладу с ним не было.

— Они, бывало, повздорят, — сказал она после обеда, когда дядя Ханс сидел в своем кабинете, — и он этак положит руку отцу на голову, и тот злится, прямо ужас.

Далее она поведала, что соседка, с которой она этим утром беседовала через забор в саду, косвенно обвинила ее в этом решении, заявив: «Одного ребенка уже из дому выставили, теперь от другого отделались».

— Я все утро на диване пролежала проплакала, — сказала тетя Янне.

— Наглость какая, такие вещи говорить, — ответила сестра, — не ее ума это дело.

— Завтра, — сказал я, — школа начинается, — я показал на здание на углу, — как ты думаешь, нам уже в первый день на дом зададут?

— Да нет, не думаю, — сказала тетя Янне.

Теперь, когда Ханса не было, я с любопытством обшарил его комнату, но не нашел ничего интересного. Собачка по-прежнему стояла на том же месте, однако письменный прибор давно исчез.

— Хочу взять книжки почитать, — сказал я, когда тетя Янне вошла в комнату, и, словно в глубокой задумчивости, остановился перед книжным шкафом. — Вот эти. — Я наугад вытащил два тома «Толстяка и Жердины»[2], — детские рассказы про толстого и худого мальчиков, — и «Книгу о Иеремии, именуемом Михаилом». — Если Ханс разрешит, — сказал я.

— Если мы разрешим, — сказала тетя Янне, — ты — наш любимчик.

— Я вовремя верну, — сказал я.

За три года до войны они переехали в дом, выходивший окнами на реку, за которой было ответвление канала и голая намытая земля. При входе нужно было взбираться на двадцать высоких гранитных ступеней. Здесь, помнится, однажды осенью я наблюдал крупные занятия по подготовке к воздушной обороне.

Поглядеть на них Бословицы пригласили много народу, и молодежь вылезла через окно на крышу над соседской квартирой. Оседлав конек крыши, мы смотрели, как при каждом орудийном выстреле, когда мимо пролетала небольшая эскадрилья самолетов, стволы зениток подавались назад, на песок — еще до того, как раздавался звук. С крыши большого особняка, в пятидесяти метрах от нас, лупили пулеметчики.

Братья Виллинк тоже были там; они специально набрали камешков, чтобы швырять на улицу. Завывали сирены воздушной тревоги, небо затягивалось. Затем прибыли новые эскадрильи, — они прорывались сквозь облака взрывов и сбрасывали зеленые раскаленные шары, — на земле их притушивали. Брандмейстер воздушной обороны поливал из шланга канал и реку, чтобы проверить приборы. В конце всей этой суматохи на реку опустился гидросамолет и вновь взлетел над большим мостом, соединявшим южную часть города с восточной, чуть не задев его. Я был очень доволен зрелищем. Нас всех угостили чаем со сладким рассыпчатым печеньем.

Через полгода после этого события мы переехали в центр города и оказались всего в десяти минутах ходьбы от семейства Бословиц, на другом берегу реки. Теперь навещать друг друга можно было чаще. Тетя Янне регулярно приходила в полдень, и, когда у Отто не было школы — он где-то учился плести коврики и низать бусы — его забирали из приюта и для разнообразия приводили к нам.

И вот как-то раз в пятницу, возвращаясь домой из гимназии, я увидел, как они идут навстречу; мальчик, сутулясь больше обычного, приплясывал, словно медведь на цепи, так что мать едва удерживала его за руку. Восьмилетняя соседская девочка со второго этажа, прыгавшая через скакалку (один конец веревки был привязан к металлической ограде узенького садика перед домом, чтобы можно было держать скакалку одной рукой), специально натянула ее под ногами Отто, когда его отпустили и он порысил к нашему дому. Мальчик споткнулся, но не упал. Девочка бросила веревку и задала деру от тети Янне, которая почти онемела от ярости.

Она поднялась наверх позади Отто, вне себя; я последовал за ними. Отто с грохотом проскакал по коридору, в предвкушении старых открыток, которые мама всякий раз ему дарила.

— Такое, — сказала тетя Янне, — что кто-то вот такое может вытворить, ты понимаешь? Попадись она мне, я не знаю, что бы с ней сделала, не знаю. — Она чуть успокоилась, но тем не менее постоянно моргала, — недуг, который я тогда впервые заметил.

— Посмотрим, есть ли у нас открыточка для тебя, — сказала мама.

— Да тетя Йет! — выпалил Отто и вслед за ней проплясал к шкафу. Там, в коробке из-под сигар, она припрятала три штуки. Он обнюхал их и подпрыгнул.

— Осторожно, малыш, соседи, — сказала мама.

— А куда у нас едет Отто? — спросила тетя Янне.

— Дада мама!

— Куда ты едешь?

— Да мама!

— Нет, Отто, ты ведь знаешь, куда ты едешь?

Не успел Отто ответить, как она сказала:

— В Россию.

— В Россию, да мама!