Вертер Ниланд

— Ханс послал письмо в Берлин своей тете, — сказала тетя Янне, — уже давно. Оно теперь вернулось, недоставленное. Адресат выбыл в неизвестном направлении, так там написано.

Тут в комнату ворвался порыв ветра, который на несколько секунд приподнял маскировочную бумагу вместе с занавеской и смел со стола пачку бумаг. Я торопливо закрыл окно.

Как-то раз, в конце дня, когда не было занятий, я зашел к Бословицам. Лето было в разгаре, и дядя Ханс сидел у себя в кабинете, на солнышке у окна.

Он почти сразу завел разговор о своем здоровье и о враче по имени Витфис, — тот уже несколько раз приходил и собирался что-то предпринять для его выздоровления.

— Он должен сделать так, чтобы я скакал, — сказал дядя Ханс, — скакал, как заяц. Ты, поди, сигаретку хочешь? — спросил он и встал поискать коробку.

— Скажи, где они стоят, я сам возьму, — сказал я, но он проковылял в угол комнаты и взял со стола низкую, квадратную медную шкатулку.

— Смеешься небось? — спросил он, стоя ко мне спиной.

— Да ты что, — сказал я.

Вошел Ханс и уселся за письменный стол отца.

— Как дела? — спросил я. — Нравится тебе торговать?

— Да на тысчонку гульдей сегодня дел провернул, — ответил он.

— А какие еще новости? — спросила тетя Янне.

— Новости, — ответил я, — такие, что немцы наступают на Брест, жуткий спектакль по радио устроили.

После этого я передал им утверждение, услышанное мною от одного толстяка из моего класса. Согласно предсказаниям, сделанным одним французским священником за сорок лет до этого, немцев разобьют под Орлеаном.

— Город на Маасе будет разрушен, вот еще он что написал, — сказал я. Тетя Янне сказала:

— Если ты мне принесешь книгу, в которой это написано, кое-что от меня получишь.

В тот же день, незадолго до обеда, я отправился к Виллинкам, чтобы сообщить последние новости. Как только я вошел и уселся в комнате Эрика, начался беспрестанный грохот зениток. Две сверкающие на солнце машины пролетели так высоко, что можно было заметить лишь блеск, но очертания были неразличимы.

Чуть позже послышался стрекот пулемета и ужасающий шум и свист пролетающих над нашими головами бомбардировщиков. Всякий раз, когда шум становился сильнее, мы спешили с балкона в комнату; слышны были и удары бортовых пушек.

Когда на мгновение сделалось тихо, мы увидели черный след в воздухе, и в конце его — быстро снижающуюся огненную звезду. Пламя было белое, как при электросварке. Затем в этом огне мы заметили второй столб дыма: машина переломилась надвое.

В одно мгновение все исчезло за домами. В небе не появилось никаких парашютов.

— Господи, защити тех, кто в море или в воздухе, — сказал я торжественно. Воздушной тревоги не было.

После ужина к нам зашел Ханс Бословиц.

— Ты знаешь, что это за машина, которая упала? — спросил он.

— Нет, не знаю, — сказал я.

— Это был немец, — объявил он.

— Откуда тебе это известно, — спросил я, — ты уже слышал, куда он рухнул?

— Видишь ли, — сказал Ханс, протирая носовым платком очки, — у нас свои каналы.

— Надеюсь, что так, — ответил я, — но не верю, что кто-то может знать это наверняка.

— У нас свои каналы, — сказал он и ушел.

Назавтра, — я точно помню, день был рабочий, — возвращаясь из кино, я увидел, как перед конторой одной газеты наклеивают бюллетень с сообщением о капитуляции Франции.

— Стало быть, они просят перемирия, — сказала мама, когда дома я вкратце передал сообщение, — это не одно и то же. Ступай-ка и всё в точности расскажи тете Янне.

— Вполне возможно, это пропаганда, — сказала та, но я заметил, что она ни на секунду не усомнилась в истинности сообщения. В тот же вечер она пришла к нам и лишь тогда рассказала, что у них случилось еще четыре недели назад.

Как-то в полдень явились на машине два немца в военной форме.

— Руки вверх, — сказал один, входя в комнату дяди Ханса.

— Парень, шутишь, что ли, — ответил тот по-немецки, — я на ноги-то подняться не могу.

Они обшарили дом и объявили, что ему придется поехать с ними. Дядя Ханс отправился одеваться, и паралич, ставший совершенно очевидным, когда он под их взглядами ковылял по дому, уже тогда подвел их к мысли о нелепости ареста.

Затем они увидели, как тетя Янне подвязывает ему резиновую грелку, чтобы он в нее помочился.

— Они спросили, только ли я могу это делать, — рассказывала она. — Я сказала, что да, только я. Тогда они что-то записали и ушли, но приятного в этом было мало. — Она заморгала, и по лицу ее пробежала легкая судорога.

— А как теперь у Ханса дела? — спросила мама.

— Хуже не становится, — сказала тетя Янне, — пока что он этой рукой может писать.

— Смотри-ка, — сказала мама.

Лето и осень миновали бесцветно. После Нового года установилась мягкая, влажная весенняя погода. Во второе воскресенье нового года я был приглашен на обед родителями моего школьного товарища Жима, где неожиданно встретил и Хансика.

Отец Жима был крупный торговец телятиной, он отрастил себе на редкость толстый живот, но был человеком веселым, легко смотревшим на вещи. Хотя он уже трижды подвергался операции желудка, себя совершенно не щадил.