Вертер Ниланд

— С завтрашнего дня нам в восемь вечера уже нужно быть дома[5], — как-то в начале лета сказала тетя Янне моей матери, — Может, ты вечером сходишь его проведать? Я не смогу; что Хансу с того, раз мне уже через три минуты нужно будет уходить? Тогда я днем чуть подольше побуду, они там не возражают.

— Он хорошо выглядит, пополнел, — сказала мама, в первый раз проведав его и тем же вечером докладывая результат тете Янне. Та, впрочем, слушала невнимательно. Хансика еще не было дома, и она попросила маму позвонить в его контору, поскольку ей только что отключили телефон.

— Пусть Симончик сходит в контору и посмотрит, там ли он еще.

Мама только собралась выполнить эту просьбу, как вошел Ханс.

Улицы были оцеплены, и в конторе их об этом предупредили. Когда все улеглось, он выбрался из здания, но на полдороге ему пришлось прятаться в общественном писсуаре. Тут пробило восемь, и последнюю часть пути, через наш район, он проделал бегом.

— Нам больше не выйти из города, — однажды вечером сказала тетя Янне, когда я зашел сообщить, что в ближайшую пятницу вечером мама не сможет проведать дядю Ханса.

— Спроси маму, не съездит ли она на этой неделе к Отто.

На следующий день, в среду, тетя Янне пришла к нам.

— Они проводят инвентаризацию, — сказала она. Когда мама пригласила ее присесть и налила ей чашку яблочного чаю, она рассказала, что у всех соседей по лестнице побывали инвентаризаторы, двое мужчин с портфелями. Всё осматривали и записывали. На лестнице им попался пятилетний сынишка соседей с первого этажа, игравший с маленьким темно-красным кошельком.

Один из мужчин отнял его у мальчика, раскрыл и достал никелевый пятицентовик и три серебряные монетки, после чего вернул кошелек.

— Там не четвертачок, — сказал ребенок, — папа говорит, это старая монетка.

— Сиди-ка тихо, малявка, — ответил мужчина, — очень тихо сиди.

Возможно, тетя Янне не слышала ударов в дверь, — было уже не выяснить. В любом случае они исчезли, не обыскав ее квартиры.

Она попросила меня немедленно пойти с ней и отдала мне уложенные в чемодан фризские часы, старинную керамику, два резных канделябра слоновой кости и те два изразца. Я все принес домой и еще два раза возвращался, чтобы забрать старые настенные тарелки, фотоаппарат и изящное маленькое зеркало.

Раз в две недели мама ездила в Апельдоорн, как правило, по вторникам, чтобы проведать Отто в большом приюте. В первый раз тетя Янне сидела у нас дома с полудня, ожидая ее возвращения.

— Ну как? — спросила она.

— Отлично выглядит, — ответила мама, — и уж как обрадовался, когда меня увидел. Сестры очень добры к нему.

— Про дом спрашивал? — спросила тетя Янне.

— Нет, совсем не спрашивал, — ответила мама, — и так славно играл с другими ребятишками. Когда я уходила, он вроде чуть-чуть огорчился, но сказать, что ему чего-то не хватает — нет, не сказала бы.

Она подробно рассказала тете Янне о том, как ее приняли сестры в отделении; как она отдала сласти, чтобы их распределили среди детей, но кое-что — пакет с вишнями — сунула Отто в руку, когда они гуляли на солнышке по лесной тропинке.

— Я ему все время скармливала по паре вишенок, — сказала она, — но он хотел сам доставать из пакетика. Я все боялась, что соком одежду перепачкает, но обошлось.

Позже, когда тетя Янне ушла, мама рассказала мне, что мальчик был одет неопрятно, брюки его вместо помочей и ремня держались на веревке.

— И ботинки, — сказала она, — не понимаю, как они могут так идиотски сидеть на ногах. Персонала не хватает, но люди делают всё возможное.

Она также передала, как Отто несколько раз повторил: «К маме». «Мама дома осталась, она обязательно приедет», — ответила она. «Мама дома», — крикнул он. Отто плакал, когда она уходила в конце дня.

Через неделю после этого тетя Янне пришла сразу же после ужина, вечером.

— Начали забирать, — сказала она, — людей берут. Никаких объявлений, берут, и всё, — сказала она. — Семью Аллегро взяли. Ты их знаешь?

— Нет, не знаю, — ответила мама.

Тетя Янне попросила меня, не мешкая, отправиться в больницу и попросить свидетельство о том, что дядя Ханс тяжело болен. Я пошел, и в просторной прихожей меня направили в один из корпусов, в канцелярии которого я отдал письмо. Через десять минут мне вручили запечатанный белый конверт. Я принес его домой тете Янне.

Следующим вечером она появилась снова. Она спросила меня, не схожу ли я туда во второй раз.

— Там написано, что он серьезно болен, а надо: что он смертельно болен, — сказала она.

— Я не знаю, захотят ли они такое написать, — сказал я, — но посмотрим.

Забрав письмо тети Янне и первое свидетельство, главная сестра через четверть часа ожидания протянула мне новое.

— Знаешь что, Симончик, — сказала тетя Янне как-то вечером, двумя днями позже, — тебе нужно еще раз пойти и спросить, не напишут ли они еще одно, совершенно новое свидетельство, в котором будет означен род болезни. Род болезни. И не по-латыни, а хотя бы по-немецки, во всяком случае, чтобы было понятно.

Она дала мне последнее свидетельство, но никакого сопроводительного письма. Я опять отправился в больницу.