Вертер Ниланд

Я долгое время молчал. Потом произнес:

— С перездом надо осторожно, а то бывает, люди переедут, а потом оказывается, что новый дом куда хуже прежнего.

После этого ни один из нас ничего не сказал.

— Знаешь, почему я остался на улице? — спросил я его после паузы. — Потому что мне с тобой сегодня было скучно. Вообще говоря, ты всегда скучный. — Прежде чем он ответил, я рванулся бежать и спрятался за углом. Я опять его напугал, но при этом налетел на него, и он упал. Он слегка поцарапал обе ладони. Я извинился и объяснил, что это произошло случайно, но в действительности я был доволен, что он поранился.

С этого момента мы шли молча. Он мрачно смотрел в землю. Я несколько раз пытался рассмешить его, но у меня ничего не вышло. Подойдя к дому, мы распрощались, пробурчав что-то невнятное.

После этого я с ним не разговаривал. Однако каждый день, после школы, проходил, не звоня в дверь, мимо его дома.

На шестой день в окнах уже не было занавесок. Вернувшись домой, я достал лист бумаги, но только повозил по нему пером. Затем взял велосипед брата и поехал на Слингербеекстраат.

Висел легкий туман, и уличные фонари зажглись рано. Я помнил номер.

Это была квартира в нижнем этаже, на углу. На двери уже была приколочена табличка с зеленой звездой.

Я, не слезая с велосипеда, медленно проехал вдоль окон, а потом повернул назад.

— Они живут в темноте, — тихо сказал я.

Дома я бродил по саду за домом и сбивал замерзшие головки осенних астр. После этого взял на чердаке топор, чтобы дробить тонкие ветви на живой изгороди.

Амстердам, январь-апрель 1949

Конец семьи Бословиц

С семейством Бословиц я впервые повстречался на детском рождественском утреннике, у знакомых. На столе были разложены бумажные салфетки, разрисованные красными и зелеными праздничными фигурками. У каждой тарелки стояла воткнутая в половинку картофелины горящая свеча: положенный на срез клубень был искусно обтянут матовой зеленой бумагой. То же самое было проделано с цветочным горшком, в котором установили рождественскую елку.

Ханс Бословиц сидел рядом со мной и держал над огнем бутерброд. «Хлеб поджариваю», — сказал он. Какой-то мальчик играл на скрипке — так, что я чуть не расплакался и мне на миг страстно захотелось поцеловать его. В ту пору мне было семь лет.

Ханс — он был двумя годами старше — с притворной небрежностью тряхнул елку, отчего ветка, под которой горела свеча, затрещала на огне и сильно опалилась. Раздались громкие крики, сбежались мамаши, и всем, кто находился возле елки, пришлось сесть за стол или перейти в смежную комнату, где другие дети, сидя на полу, играли в домино.

Были там и братья Виллинк, дети ученой четы, — головы у них были бритые наголо, поскольку их родители придерживались мнения, что человеческая наружность — это несущественно, а таким образом легко блюсти чистоту и не нужно тратить драгоценное время на причесывание. Стрижку ежемесячно осуществляла их мать собственной машинкой, — изрядная экономия.

Соседство с братьями Виллинк было упоительно, ибо они осмеливались на всё. Порой, по воскресеньям, они вместе с родителями приходили к нам в гости. Мы тогда отправлялись гулять по кварталу, и я, вслед за ними, швырял в открытые окна камни, гнилые картофелины и конские лепешки. Восхитительная лихорадка приятельства освобождала меня от всякого страха.

На этом празднике они развлекались тем, что заносили над чьей-нибудь рукой горящую свечу, — расплавленный воск капал на кожу, и жертва с воплем отскакивала прочь.

Мать Ханса Бословица заметила это и сказала:

— Ну никак мне это не нравится.

Его отец, однако, улыбнулся, поскольку ценил изобретательность и не опасался, что такую шутку проделают и над ним, ибо он был немощен и вследствие болезни парализован ниже пояса. После этого вечера я называл их «тетя Янне» и «дядя Ханс».

Мне ужасно хотелось посмотреть на отъезд калеки, поскольку я видел, как двое гостей вносили его в дом, и зрелище меня заинтересовало. Однако уже в половине девятого нам с родителями нужно было уходить.

Четыре дня спустя, всё еще во время каникул, мы с мамой пошли к Бословицам в гости. По дороге нам предстояло обогнуть небольшой парк.

— Ну, Симонище, — сказал дядя Ханс, — Ханс у себя в комнатке, поди поиграй с ним.

— Чего тебе? — спросил тот, когда я вошел.

— С тобой поиграть, твой папа сказал, — смущенно ответил я.

На нем были широкие бриджи и зеленый свитер, он носил очки, а черные напомаженные волосы зачесывал на строгий пробор. Я оглядел комнату и заметил, что на раме складной кровати стоит статуэтка, которая на ощупь оказалась собачкой из мыла.

— Это я сделал, — сказал он.

— Правда? — спросил я. — В школе?

— Я сам, дома, из магазинного мыла, — сообщил он, но тут я ему не поверил, ибо заметил, что мой вопрос привел его в некоторое замешательство.