Вертер Ниланд

— Ничего не понимаю, — насмешливо отвечает мадам Мавританка. — Французское красное вино — это ведь очень хорошее вино? Да, конечно, есть очень хорошее вино, и есть вино похуже, но французское красное вино — оно ведь очень хорошее?

— Вне всяких сомнений, мадам, — соглашаюсь я. — Французское красное вино — это очень хорошее вино.

Вера

— Мадам Мавританка рассказывала, что у вас есть красивый алтарь Святой Богоматери, — говорит мадам Свиные Глазки. — Можно взглянуть?

Чуть позже она, застыв, стоит перед нишей, которую я собственноручно вырубил в стене метровой толщины, — Мать и Дитя подсвечены лампочкой, спрятанной от посторонних глаз большой розовой ракушкой; лампочка горит день и ночь, но мощность всего три ватта — вера обходится мне недорого.

Потрепанные — от жизни, исполненной печали и забот, превратившиеся в тонкую, натянутую нить — губы мадам расслабляются и чуть округляются, и в ее лице появляются нежность и умиление.

— У меня на чердаке тоже есть статуэтки, — сообщает она. — Если хотите, отдам.

Терзаемый жадностью, якобы равнодушно и неуверенно, я отказываюсь, однако она настаивает.

— Нет-нет, я отдам. Понимаете, — объясняет она, — в детстве я была католичкой. У меня есть три статуэтки. Одна из них — Святая Богоматерь Лурдская. Мне подарили ее на первое причастие. Другая — фарфоровый святой Петр. А третья — не знаю, кто. Но человек.

— Несомненно, — отвечаю я.

— Но я вышла замуж, — продолжает подробно объяснять мадам Свиные Глазки, — и мой муж уехал в Германию. И остался там жить с какой-то женщиной. У него теперь трое детей. Но я не могла развестись, потому что я — католичка. Что бы вы сделали на моем месте?

— Трудно сказать, — трусливо отвечаю я. — Не знаю.

— Я стала протестанткой, — сообщает мадам Свиные Глазки. — И развелась.

— Мне кажется, вы очень разумная женщина, — отвечаю я, заметив про себя, что сказал это без всякой насмешки или издевки.

— Разве не все равно? — спрашивает она.

Это не риторический вопрос: ей, видимо, нужна поддержка решения, принятого так много лет назад.

— Ведь Бог един, — утверждает она.

— Я тоже так думаю, — соглашаюсь я. — В одно воскресенье Бог ходит в католическую церковь, а в следующее — в протестантскую.

Сказав это, я чувствую, как меня охватывает непостижимая печаль, и страх, и сомнение, и я вспоминаю все, что сказал и написал о Едином, все, во что я — за свою жизнь затравленного клоуна — верил и отвергнул; да что я вообще знаю: кто, и где, и как, и есть ли Он, и в какую церковь ходит?..

Но мадам Свиные Глазки не замечает моих душевных метаний. Она говорит:

— Вы очень веселый человек, у вас хорошее чувство юмора. Вы видите в жизни только смешное.

Еда и питье

Зачастую хороший анекдот точно, хоть и с издевкой, передает суть человеческого существования. Старые анекдоты обычно самые лучшие, а вот этот я до сих пор считаю непревзойденным: человек видит вывеску: КОТЛЕТА С ХЛЕБОМ И КИСЛОЙ КАПУСТОЙ: 35 ЦЕНТОВ. (Цена указывает на то, что все это произошло еще в те времена, когда у нас была Индия[30], и десятицентовик чего-то стоил, а молодежь еще хотела работать, в общем, за много лет до того, как теперешняя красная банда завоевала Гаагу).

Человек заходит, заказывает то, что предложено на вывеске, и получает только котлету, больше ничего. На вопрос, где же все остальное, официант отвечает: «Хлеб — в котлете, а кислятина сама во рту появится». Я вспомнил этот анекдот, когда недавно ужинал в соседнем городке Д., в очень простом, даже слегка жутковатом ресторане, где я ни разу не видел больше полудюжины посетителей одновременно. В тот вечер, о котором идет речь, кроме меня, там был только один человек, и заказывал он не котлету, а бифштекс. Я сидел в одном конце зала, возле кухни, а тот посетитель — в противоположном, в самом углу, и все же я, к несчастью, ясно слышал его разговор с официантом.

Клиент желает бифштекс. Прекрасно.

— Как вам подать бифштекс?

— Хорошо прожаренным, сильно прожаренным, но sanglant[31].

— То есть, господин желает зажаренный бифштекс, — решает официант.

— Не зажаренный, — отвечает посетитель.

— То есть, среднепрожаренный?

— Какой среднепрожаренный? Нет, не среднепрожаренный! — мужчина почти кричит в ответ. — Хорошо потемневший, сильно зажаренный, но sanglant. И если я говорю sanglant, это и значит — sanglant, — у него даже голос подсел.

— Понятно, сударь.

И официант проходит через зал, останавливается в нескольких метрах от моего столика, просовывает неподвижную свиную голову в окошко кухни и кричит с набившим оскомину резким выговором (скорее всего, неслышно для человека, сидящего вдалеке, но я‑то все слышу):

— Un bifteck frites — Un![32]

Часто выходит не так, как думаешь. Я иду в гости к тете Стине, она уже на закате своих дней, соображает все хуже и почти никого не узнает. Открывая дверь, она спрашивает:

— Вы кто? Вы зачем пришли?

— Я твой племянник, милая тетя, — отвечаю я. — Твой племянник Герард. Я пришел проведать тебя, посмотреть как твои дела.

— О, это очень мило. Заходи.