Вертикаль. Место встречи изменить нельзя

Когда Сергей починил что требовалось и пустил воду, а сам ушел в ванную комнату, чтобы и там починить что требуется, Катя осталась в кухне одна и могла спокойно мыть посуду и перебирать в памяти, как это было, когда он окликнул ее во дворе. Какой у него взгляд, прямой, ласковый, наглый, особенно невыносимый, если он смотрит не в глаза, а на ее рот или грудь, так что хочется закрыться руками. На нее никто никогда так не смотрел. Она перестала мыть посуду и подумала: вот в чем дело, в том, что на меня никто никогда так не смотрел, даже Митя; я, наверное, испорченная женщина, но мне тридцать четыре года. Господи, тридцать четыре года, а я…

– Очнитесь, леди! – позвал Сергей и увидел, как она вздрогнула, прежде чем повернуть голову. Он уже забыл, какая она бывает, домашняя еда, и в кухню пришел с единственным желанием.

– И чем же нас накормят в этом доме? – Он зашуровал у плиты, поднимая крышки, заглядывая, и остался доволен. – Нормально! Тарелку дай. – Катя протянула ему ту, злополучную, драгоценную.

– Ну уж нет! С Митиной пусть твой Митя и ест.

Это получилось у него непреднамеренно. Сергей подошел к мойке и протянул руку, чтобы взять другую тарелку, только и всего, но оказался слишком близко к Кате, так близко, что вдохнул запах ее волос, увидел нежный изгиб ее шеи, убегающий в открытый вырез сарафанчика, и ошалел. Он положил левую руку на край мойки, чтобы женщина не смогла отодвинуться, если захочет. Она не захотела.

– Слушай, мать, – сказал он, – ты чем это голову моешь?

– Мастикой для ванн, – сказала она.

Они стояли, тесно прикасаясь друг к другу, она – чувствуя его дыхание на шее, он – едва справляясь с желанием наклониться и поцеловать. Она подняла к нему лицо и посоветовала по возможности строго:

– Не валяйте дурака, – но увидела очень близко его глаза и отвернулась.

– А тарелку-то, – напомнил Сергей.

Протянула не глядя.

Так что, когда Ирина Дмитриевна вплыла в кухню, Сергей ел, стоя возле стола. Она задохнулась от возмущения. Ей, конечно, не жалко, пусть ест, но следовало бы спросить разрешения, все-таки в доме есть хозяйка, а эта разгильдяйка, интересно, куда смотрела?

– Что это вы, молодой человек?! Катя, ты, по-моему…

– Присоединяйтесь, – пригласил Сергей, ногой вытянув из-под стола табуретку.

Катя поморщилась, предчувствуя скандал.

– Молодой человек, – очень медленно и очень внятно начала свекровь, – вы не полагаете, что в чужом доме следует…

– Не полагаю, – отрезал он. – У вас сантиметр есть?

– Что? – свекровь растерялась, озадачилась.

– Я насчет стекла. Вы просили вставить. Или передумали?

Катя искоса посмотрела на Сергея, завидуя и восхищаясь. Обаятельный наглец. Она бы так не смогла. Сергей ей подмигнул.

– Сейчас посмотрю, – смирилась свекровь и вышла.

– Как ты эту графиню терпишь?

– Она – старый, больной человек, – вступилась Катя.

– Жалостливая ты моя. А себя не жалко?

Она пожала плечами.

Бог его знает, что в ней такое особенное. Вроде бы и ничего особенного, но лучше бы он до нее не дотрагивался тогда, в кухне. Это было как ожог, как электрический удар, и воспоминание теперь жгло невыносимо.

Он смотрел, как они прощаются у калитки, такси ждет, старушка нервничает, а Митя, обняв и уже поцеловав жену, все что-то бормочет и бормочет ей в плечо, и жена улыбается ему. Стерва. Мальбрук в поход собрался, бог весть когда вернется. «Докатился! Стою, спрятавшись у чужого забора и, затаив дыхание, наблюдаю за чужой женой, как восьмиклассник за учительницей физкультуры».

Он злился на себя, но что-то мучительно и сладко ныло внутри, не отпускало и, похоже, не собиралось отпустить.

Машина наконец поехала, мягко переваливаясь и пыля, а женщина еще стояла, смотрела вслед. Стояла и тогда, когда машина исчезла, а потом не сразу, медленно пошла в дом.

Он смотрел на нее и вдруг понял: женственность – вот что. В ней, наверное, есть то, что называют этим словом – «женственность», что так нравилось ему всегда в некоторых киногероинях заграничных фильмов и чего он никогда не встречал ни в одной из перетраханных им баб… пардон, женщин, но когда тебя по-мужски бьют по плечу и говорят: «Серый, давай вмажем!» – слово «женственность» как-то не приходит в голову.

А занятно, однако, наблюдать за человеком, уверенным, что его никто не видит. Сергею показалось, что Катя рада их отъезду, то есть не их отъезду, а своему одиночеству… Ничего, сейчас я тебе испорчу твою радость. Она печатала. Спина прямая, подбородок вскинут. Не машинистка, а балерина у станка.

Она знала, что он придет. Она хотела этого и боялась. Поэтому, когда Сергей возник за окном и, подтянувшись на руках, сел на подоконник, Катя строго спросила, всем видом демонстрируя деловую увлеченность:

– Вы что-то забыли?

– Можешь говорить мне «ты», – разрешил он.

– Конечно. Могу, – согласилась она, повернулась к нему и, глядя со снисходительной, материнской нежностью, поинтересовалась: – Тебе сколько лет, мальчик?

Она перестаралась. Не стоило этого говорить. Он глянул вдруг бешено, спросил почти грубо:

– А тебе?

– Тридцать четыре!

Он присвистнул:

– Я думал, больше, – и спустил ноги с подоконника в комнату.