Сергей Николаевич Дурылин (писатель, искусствовед, человек, близкий к «мечёвскому» приходу в Москве на Маросейке) бывал в Оптиной в 1917–1922 годах. В своих дневниках он описывает имевшуюся у него фотографию отца Анатолия, снятую за две недели до его кончины: «Простое русское (конечно, великорусское) старческое лицо — из крестьян, из мещан (он и был московский мещанин), из ремесленников, с негустой бородой, никогда, видно, не подстригаемой, с реденькими уже волосами… руки корявые, рабочие, натруженные, с большими ревматическими суставами… Глубокая, изведанная опытом многих тысяч сердец и душ грусть залегла в складках (поперечных) между бровями и в трудной напряженности бровей. Глаза из-под покорных им, не затемняющих и не заграждающих их век, глаза пристальные, зоркие и даже строгие — не укоряющие, а горестно-строгие, видящие глаза, и видящие то, что неизбежно видеть на земле: безумие и горести… Губы сомкнуты под седыми широкими усами, почти не видны, но и в замкнутости — строгость, и тоже — горестная». И далее — некоторые черты к общей характеристике старца: «В отце Анатолии (как и в его старце и учителе Амвросии и в других, им подобных) поражала насущнейшая нужность его для всякого. Я не встречал человека, которому бы, встретясь с ним, отец Анатолий оказался не нужен, излишен… Круг “нужности” отца Анатолия поистине был огромен: от убогой калужской бабы… до утонченнейшего интеллигента, изломаннейшего поэта, государственного лица… Я видел нужность отца Анатолия бесконечным потокам народного моря, плескавшим в Оптину в годы войны мутным, вспененным, недобрым зачастую потоком. Я видел у отца Анатолия толстовцев, “добролюбовцев”, теософов, вольнодумцев, революционеров — и у каждого оказывалась с ним точка подлинной, разнообъемной, но одинаково действительной нужности… Он никогда и никому, сколько знаю, не приказывал и не повелевал никем, хотя знаю десятки людей, только и желавших, чтоб он приказывал им и повелевал ими. Я сам был одним из них долгие годы. Вероятно, если б сказать ему, что он высоко ценит свободу человеческую и свободное деяние человека, он засуетился бы, замял бы разговор с детскою стеснительностью, с улыбкой пощады… А он действительно ценил эту свободу. Он был щедр на терпенье… И его радовал всякий слабый, еле приметный, но свободный росток добра в самой заскорузлой непаханной душе»577
.В первые послереволюционные годы в монастыре и в скиту было похоронено немногим более десяти насельников. Среди них старец Анатолий, скитоначальник отец Феодосий (†9 марта 1920 года, погребен в монастыре), схиархимандрит Агапит (Беловидов), скончавшийся восьмидесяти трех лет и также похороненный в монастыре (†23 февраля 1922 года). Затем упомянем монаха Мартимиана (в мире Михаил Александрович Васильев-Белоградский, родился 25 сентября 1877 года. Скончался в апреле 1918 года. Крестьянин из Тверской губернии. Поступил в Оптину 19 января 1910 года, пострижен в мантию 21 марта 1915 года. Был пять лет гостинником; похоронен в монастыре). И еще четверо, упокоившиеся на монастырском кладбище: иеромонах Иезекииль, скончавшийся 29 февраля 1920 года (и больше никаких сведений о нем нет); иеросхимонах Пиор. Духовник сестер Казанской Амвросиевской пустыни, скончался 6 января 1921 года (и о нем пока не имеем что прибавить); иеродиакон Акакий, могила которого рядом с могилой отца Пиора: отец Акакий был его келейником и скончался с ним в один день — 6 января 1921 года; монах Герасим, болящий, скончался 26 марта 1921 года сорока трех лет от роду. В скиту: монах Афанасий (в мире Афанасий Степанович Сапрыкин, крестьянин села Тележья Малоархангельского уезда Орловской губернии, в скит поступил 30 марта 1893 года, в какое-то время пострижен был в рясофор). Прожив двадцать лет в скиту, заболел, в больнице его постригли в малую схиму (постригал смотритель больницы иеромонах Досифей Чучурюкин), и через два часа он скончался, будучи восьмидесяти трех лет от роду, похоронен был на больничном кладбище рядом с его сыном по плоти рясофорным монахом Мироном. Погребение совершали скитские иеромонах Осия и иеродиакон Иоанникий578
.