Весь невидимый нам свет

В трех кварталах восточнее Франк Фолькхаймер сидит в брошенной квартире на углу рю-де-Лорьер и рю-Тевенар и руками ест из банки консервированные бататы. За устьем реки, под двухметровым слоем бетона, адъютант держит китель, а полковник, командующий гарнизоном, продевает руки сперва в один, потом в другой рукав. Ровно в то же мгновение девятнадцатилетний американский разведчик на склоне под дотами замирает, оборачивается и трогает за руку товарища, а в Форт-Насионале Этьен Леблан, лежа щекой на брусчатке, говорит себе, что, если они с Мари-Лорой выживут, он скажет ей выбрать любую точку на экваторе, возьмет билеты на океанский лайнер, на самолет и не остановится, пока они не окажутся в джунглях, среди благоухания незнакомых цветов и пения неведомых птиц. В пятистах километрах от Форт-Насионаля жена Рейнгольда фон Румпеля будит дочерей, чтобы идти к мессе, и думает о пригожем соседе, вернувшемся с фронта без ноги. Не очень далеко от нее Ютта Пфенниг спит в ультрамариновой полутьме сиротского дома и видит во сне рассвет над заснеженными полями, а совсем недалеко от Ютты фюрер подносит к губам стакан теплого (но не кипяченого) молока, на тарелке перед ним ежедневный завтрак — кусок черного ольденбургского хлеба и яблоко; в овраге под Киевом двое заключенных натирают песком руки, чтобы не скользили, и вновь берутся за носилки, а ниже зондеркоманда железными прутами помешивает огонь; трясогузка скачет по плитам берлинского двора, высматривая улиток; в учреждении национал-политического образования Шульпфорты мальчишки двенадцати-тринадцати лет, общим числом сто девятнадцать, стоят в очереди к грузовику с десятикилограммовыми противотанковыми минами, — те самые мальчишки, которым ровно через восемь месяцев, в разгар советского наступления, выдадут последний оставшийся у рейха ящик горького шоколада, вермахтовские каски с мертвых солдат и шестьдесят ручных гранатометов «панцерфауст» и бросят их — со вкусом шоколада во рту, в огромных касках на бритых головах — защищать мост, который уже не нужно защищать, под танки T-34 Белорусской армии, так что из ста девятнадцати не выживет ни один; в Сен-Мало светает, Вернер слышит, как Мари-Лора с шумом втягивает воздух, Мари-Лора слышит, как Вернер скребет ногтями по дереву, как будто патефонная игла шуршит по пластинке; между ними меньше полуметра.

Он говорит:

— Es-tu là?[48]

Ты здесь?

Он призрак. Из иного мира. Он — папа, мадам Манек, Этьен: в нем наконец вернулись все, кто ее покинул. Через фальшивую стенку шкафа слышен его голос:

— Я не собираюсь тебя убивать. Я слышал тебя. По радио. Потому и пришел. — Он с трудом подбирает французские слова. — Музыка. Свет луны.

Она почти улыбается.

Каждый из нас возникает как одна-единственная клетка меньше пылинки. Гораздо меньше. Деление. Умножение. Сложение и вычитание. Материя движется туда и обратно, атомы меняются местами, молекулы вращаются, белки сшивают сами себя, митохондрии шлют свои окислительные приказы; мы начинаемся с микроскопического коловращения электричества. Легкие, мозг, сердце. Сорок недель спустя шесть триллионов клеток сдавливаются родовыми путями нашей матери, и мы кричим. С этого мгновения мы в мире, и мир начинает на нас воздействовать.

Мари-Лора сдвигает панель. Вернер протягивает руку и помогает ей выйти. Она нащупывает ногой пол и говорит:

— Mes souliers[49]. Я не смогла найти туфли.

Вторая банка

Девушка очень тихо сидит в углу, кутая колени в пальто. Как она подобрала под себя ноги! Как ее пальцы порхают в воздухе! Все это он надеется не забыть никогда.

На востоке грохочут орудия. Цитадель бомбардируют, она отстреливается.

На Вернера накатывает усталость. Он говорит по-французски:

— Будет… как это… Waff enruhe. Перерыв в бою. В полдень. Чтобы люди вышли из города. Я могу тебя вывести.

— А ты точно знаешь, что это правда?

— Нет, — отвечает Вернер, — точно не знаю.

Тишина. Он разглядывает свои штаны, пыльную куртку. Форма делает его сообщником всего, что эта девушка ненавидит.

— Там есть вода, — говорит он, идет в другую комнату и, стараясь не глядеть на тело фон Румпеля, берет второе ведро.

Девушка исчезает в ведре с головой, ее тощие руки обнимают обод.

— Ты очень храбрая, — говорит Вернер.

Она ставит ведро и спрашивает:

— Как тебя зовут?

Он отвечает, и она говорит:

— Когда я ослепла, Вернер, люди говорили, что я очень храбрая. И когда папа уехал, тоже. Только это была не храбрость. У меня не оставалось выбора. Я просыпаюсь утром и живу своей жизнью. Ведь и ты так же?

— Этого не было уже много лет. Но сегодня, кажется, да.

Она без очков, зрачки словно залиты молоком, но Вернера это удивительным образом не пугает. Ему вспоминается выражение фрау Елены: belle laide. Прекрасная дурнушка.

— Какое сегодня число?

Он оглядывается. Обгоревшие занавески, копоть на потолке, картон, которым были закрыты окна, отогнулся, и в дыру сочится очень бледный предутренний свет.

— Не знаю. Сейчас утро.