Весь невидимый нам свет

Над домом свистят снаряды. «Сидеть бы здесь тысячу лет», — думает Вернер, но тут снова взрывается бомба, и он говорит:

— По твоему передатчику кто-то рассказывал о науке. Когда я был маленьким. Мы слушали вместе с сестрой.

— Это был голос моего дедушки. Ты его слышал?

— Много раз. Нам очень нравилась эта передача.

Окно бледнеет. В комнату проникает ранний желтоватый свет. Все мучительно-призрачное и неопределенное. Быть здесь, в этой комнате, на высоком этаже, а не в подвале, — как лекарство.

— Я бы съела ветчины, — говорит она.

— Что-что?

— Я бы съела целую свинью.

Вернер улыбается:

— Я бы съел целую корову.

— Женщина, которая жила тут раньше, готовила самые вкусные в мире омлеты.

— Когда я был маленький, — говорит он, надеясь, что правильно вспомнил слова, — мы собирали ягоды в Рурской области. Мы с сестрой. Иногда находили ягоды размером с большой палец.

Девушка на коленях подползает к шкафу и взбирается по лестнице. Когда она спускается обратно, в руке у нее зажата помятая банка консервов:

— Тебе видно, что там?

— Наклейки нет.

— Ее и не должно быть.

— Там еда?

— Давай откроем и проверим.

Вернер приставляет нож к банке и одним ударом кирпича пробивает дыру. И тут же его обдает запахом, таким фантастически сладким, что впору потерять сознание. Как же это по-французски? Pêches. Les pêches.

Девушка наклоняется вперед, нюхает, и ее щеки еще ярче расцветают веснушками.

— Мы съедим ее на двоих, — говорит она. — За то, что ты сделал.

Вернер вбивает нож второй раз, пилит металл, отгибает крышку.

— Осторожно, — говорит он и протягивает банку.

Девушка окунает пальцы в сироп и выуживает мокрую, мягкую скользкую дольку. Потом Вернер делает то же самое. Персик — упоение. Утренняя заря во рту.

Они едят. Пьют сироп. Пальцами собирают со стенок последние остатки.

«Птицы Америки»

Сколько чудес в этом доме! Она показывает ему передатчик на чердаке: двойной аккумулятор, старинный патефон, антенну, которая поднимается и опускается с помощью сложной системы рычагов. Даже валики для фонографа, на которых записаны голос ее деда, уроки науки для детей. А книги! Ими засыпаны все нижние этажи — Беккерель, Лавуазье, Фишер, — за целую жизнь не прочесть. Вот бы прожить десять лет в этом узком высоком доме, запершись от мира, изучать его секреты, читать его книги и смотреть на эту девушку.

— Как ты думаешь, — спрашивает Вернер, — капитан Немо уцелел в водовороте?

Мари-Лора сидит на площадке пятого этажа, в своем огромном пальто, как будто ждет поезда.

— Нет. Да. Не знаю. Наверное, в этом-то и весь смысл, да? Чтобы мы гадали? — Она наклоняет голову. — Он был сумасшедший. И все равно мне не хотелось, чтобы он погиб.

В кабинете ее дядюшки, в углу, в куче разбросанных книг, Вернер отыскал «Птиц Америки». Перепечатка, не такое огромное издание, как он когда-то видел у Фредерика, но все равно потрясающее: четыреста тридцать пять гравюр. Вернер выносит их на площадку:

— Дядя тебе это показывал?

— Что это?

— Птицы. Птицы, птицы, птицы.

Снаружи проносятся снаряды.

— Надо идти вниз, — говорит она, но оба не двигаются с места.

Калифорнийская куропатка.

Северная олуша.

Большой фрегат.

Вернер видит, как Фредерик стоит на коленях у окна, прижавшись носом к стеклу. В кустах прыгает маленькая серая птичка. С виду невзрачная, да?

— Можно мне взять одну страницу?

— Конечно. Мы же скоро уходим, да? Когда будет безопасно?

— В полдень.

— А как мы узнаем, что уже время?

— Когда перестанут стрелять.

В небе гудят самолеты. Десятки и десятки самолетов. Вернера бьет озноб. Мари-Лора отводит его на первый этаж, где на всем лежит сантиметровый слой пепла и сажи. Вернер убирает с дороги перевернутую мебель, открывает люк, и они спускаются в погреб. Где-то наверху тридцать бомбардировщиков сбрасывают свой груз, отзвук взрыва докатывается через реку, подвал под Мари-Лорой и Вернером содрогается.

Можно ли каким-нибудь чудом это продлить? Спрятаться здесь вдвоем до конца войны? Пока армии будут маршировать взад и вперед у них над головой, пока не придет время, когда останется только открыть дверь, отодвинуть камни и увидеть, что дом превратился в руины на берегу моря? Пока он не сможет взять ее за руку и вывести на солнечный свет? Он бы пошел куда угодно, вытерпел бы что угодно, лишь бы это случилось. Через год, три, десять будет не так важно, кто немец, а кто француз; они смогут зайти в туристский ресторанчик, заказать простой обед и съесть в молчании — в уютном молчании, какое бывает между влюбленными.

— А знаешь, — тихо спрашивает Мари-Лора, — из-за чего он был здесь? Тот человек?

— Из-за передатчика? — Еще не договорив, Вернер задумывается: а правда, из-за чего?

— Может быть, — отвечает она.

Минуту спустя они оба уже спят.

Прекращение огня

Резкий летний свет льется в открытый люк. Время, наверное, уже за полдень. Орудия молчат. Несколько мгновений Вернер смотрит на спящую Мари-Лору.