Весь свет 1976

Он стоял перед нами — высокий, словно башня, могучий, словно боевой корабль, руки скрещены на увешанной орденами груди, фуражка небрежно — да, да, чуть небрежно для офицера — сдвинута на затылок, так что из-под нее можно углядеть краешек розовой лысины. Коричневая портупея, матово поблескивающая, с крохотной коричневой же кобурой, высокие, за колено темно-коричневые кавалерийские сапоги хорошей кожи, синие галифе, мясистое, резко вычерченное лицо с густыми черными бровями, которые почти сходятся на переносице.

Веселыми в лице были только глаза, небольшие, светло-серые, никак не вязавшиеся с такими густыми бровями и делавшие его суровое лицо слегка комичным. У него был такой вид, будто он вечно посмеивается про себя, но мы не могли бы сказать, почему у него такой вид — из-за глаз или из-за чего другого.

— Ну, — сказал он, и голос у него был глубокий, с хрипотцой, и раскатистый, как и смех. — Ты хорош солдат, да?

Мы искоса глянули на часового — тот стоял ухмыляясь, сунув одну руку в карман и повесив на плечо автомат дулом вниз, — и ответили, все еще полные негодования из-за их дурацкого смеха.

— Так точно, господин комендант.

Оба как по команде снова прыснули, и мы решили, что, должно быть, они просто бестолковые. Мало того, комендант еще добавил:

— Ты много солдат, слишком много солдат, понимаешь?

И это говорит офицер! Немецкий офицер в жизни бы такого не сказал! Сразу видно, от этих ждать нечего. Несмотря на кучу блестящих орденов, которые выглядели очень даже представительно. Комендант пошептался о чем-то с часовым, и тот направился обратно в свою кабинку. Но поскольку нам комендант ничего не сказал, а был он, как ни крути, офицер, мы не могли просто так повернуться и уйти, поэтому мы стояли перед ним по стойке «смирно», хотя и кипели от злости.

Забавный был дядька. Он подбоченился, пытливо оглядел всех нас троих по очереди, надвинул фуражку на лоб, покачал головой, снова сдвинул фуражку двумя пальцами на свою глянцевую лысину, подтолкнул нас и сам пошел первым, приговаривая:

— Ну, давай, давай иди, иди, иди, понимаешь, иди.

Мы поплелись в комендатуру следом за ним.

Комендатура разместилась в большом, приземистом здании — бело-зеленой летней вилле бывшего спичечного фабриканта. Стоял дом в обширном парке, сплошь заполненном высокими голубыми елями, декоративным кустарником и зелеными русскими грузовиками. Между грузовиками сновали солдаты, обедали, чистили оружие, окликали коменданта, а комендант со смехом указывал на нас.

Вход выглядел совсем пестро: большой портрет Сталина над дверью, поверх портрета — красная деревянная звезда, а рядом — синие вывески с белыми надписями. Вслед за комендантом мы попали в большую комнату, где стояли старые кожаные кресла и низкий овальный полированный стол. Да еще рояль у противоположной стены, хотя комендант навряд ли знал, что это такое. Откуда русским знать рояли, если они даже не знают, как выглядит смена караула.

Мы остановились в растерянности посреди большой и полупустой комнаты, но комендант указал нам на кресло и сказал:

— Садиться, садиться, сидеть!

Мы нерешительно сели, а комендант запулил одним броском свою фуражку на крышку рояля. Здорово, что и говорить. Так не каждый сумеет — с одного раза. Потом он выбежал, лысина у него сияла, сапоги скрипели, а мы остались в пустой комнате наедине с креслами и комендантской фуражкой на крышке рояля...

Потом комендант вернулся. Он держал обеими руками большой деревянный поднос и осторожно опустил его на стол перед нами. Там мы увидели четыре тонких стакана с какой-то почти черной жидкостью, напоминавшей очень крепкий чай, еще четыре большие белые тарелки разной величины, и на каждой по толстому куску хлеба, посреди подноса в чашках и мисках всевозможного формата лежали куски сала, сыра и целая гора соленых огурцов. Вот какой поднос он поставил перед нами. У нас просто слюнки потекли. Та часть трапезы часового, которая досталась нам, выглядела, как ни говори, совсем иначе.

Комендант улыбнулся, мы улыбнулись в ответ, потом он снова вышел.

Мы сидели в нерешительности.

— Он, стало быть, незлой! — шептались мы. — Еды у них хватает, ничего не скажешь... Это они хорошо делают, что дают нам поесть...

Комендант вернулся с пузатой бутылкой, сел напротив в кресло, вытащил пробку из бутылки и налил себе в стакан немного прозрачной жидкости. Отхлебнул, зачмокал от удовольствия, придвинул каждому из нас по тарелке, себе тоже, и, указывая на миски с огурцами, салом и сыром, произнес, улыбнувшись.

— Ну, давай, давай кушать.

Мы навалились. Жадно и торопливо пихали мы в себя все подряд — сыр, хлеб, сало, огурцы, глотали чай. Поди их угадай, этих русских, вдруг они все заберут обратно? Хотя нет, непохоже. Комендант ел мало, время от времени делал маленький глоток чая и большой — той прозрачной жидкости из пузатой бутылки. Он все время улыбался и повторял: «Кушать, кушать, давай, давай».