Весенная пора

— Эй, эй, нельзя на чужую постель садиться! — крикнул кто-то с другого конца комнаты.

Это был, видимо, хозяин той кровати, на которую пересел Никита.

Никита схватил вещи, вышел в коридор, ткнул их в угол и вдруг почувствовал, что ему тесно, да, нестерпимо тесно от этого простора… Лучше бы толкотня, давка, суета вокруг солдатского костра, когда в лютую январскую ночь, обжигая руки и морщась от едкого дыма, оттаскиваешь горящие бревна, разбрасываешь тлеющие поленья и, быстро застилая еще дымящуюся землю заранее заготовленными ветвями, валишься спать, зажатый с обеих сторон такими же бойцами, как ты сам. Эх, как тепло бывало тогда и как свободно! А тут даже посидеть-то на кроватях не дают, брезгуют, чистоплюи проклятые!

И стало так пусто, так одиноко, так тоскливо!

Никита долго слонялся по коридору, выкурил много махорки, потом собрался спать. Он нашел в темном углу расшатанный и, по-видимому, такой же, как и он сам, никому здесь не нужный, старый топчан, приставил его к стене, расстелил постель, снял торбаса и улегся на рогожный куль, головой к входной двери. Он долго не мог заснуть, хотя и лежал с закрытыми глазами. А когда задремал, то услышал возле себя шепот:

— Кто это? Почему он здесь спит?

— О, да ведь это «учитель»! Помнишь, он еще говорил: «Имею двух родных братьев и одну маленькую сестренку».

И кто-то громко фыркнул, едва сдерживая смех.

— Тише! Пусть спит… Он батрак.

— Батрак? А может, и сын князя, кто его знает!

— Чудак ты! Видно же!

Никита не вытерпел, кашлянул и повернулся к стене. Заскрипел топчан.

Досада и зло разогнали сон.

«Сын князя»! А настоящий-то внук князя и настоящий бандит чувствует себя здесь у вас хозяином! «Ты как сюда попал?» Удивился, гад, появлению батрака в советском техникуме! Эх!..»

Тихо засыпало общежитие. И вдруг распахнулась дверь. Лицо Никиты обдало холодным воздухом. Коридор наполнился оживленными, веселыми голосами.

Шум, говор, песни, струя холодного воздуха — все это почему-то напомнило Никите весеннюю воду, прорвавшую запруду. Это была его родная стихия, и ему захотелось вскочить и завертеться вместе с этими неуемными ребятами.

Все комнаты по обеим сторонам коридора наполнились людьми. Оказывается, это комсомольцы вернулись с собрания. Много народу собралось и в той комнате, что была напротив Никиты.

Откуда-то появился Ефрем Сидоров, тот парень, что выступал против Судова. Он ворвался в самую гущу ребят, расстегнул толстовку и громко запел, размахивая руками:

Соберемтесь-ка, друзья,
И споем про журавля…

На какое-то мгновение все замерли — кто с кружкой воды, кто с раскрытой книгой в руках, кто не донеся кусок хлеба до рта, — а потом дружно подхватили песню:

Жура, жура, журавель!
Жура-вушка молодой!..

Нежное лицо Ефрема напряглось и покраснело, он озорно поглядывал своими лучистыми глазами и пел, дирижируя хором.

От одной песни ребята переходили к другой. Они пели о том, как на горе всем буржуям раздуют революционный пожар. В песне так прямо и говорилось:

Мы на горе всем буржуям,
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем!
В-во — и боле ничего!

А следующая песня звала к светлой, счастливой жизни:

Вперед, заре навстречу,
Товарищи, в борьбе
Штыками и картечью
Проложим путь себе.

Из боковой комнаты неслышно вышел человек в простых коровьих торбасах с туеском в руке. Это был Тарасов, председатель сегодняшнего собрания. Он прошел мимо Никиты, остановился около дверей чулана, поднял туесок и тоже запел. Его сильный и чистый голос раздвинул все остальные голоса и полился дальше и выше, увлекая их за собой. Казалось, вокруг огромной птицы вьется рой маленьких, проворных птичек-спутников.

Но вдруг совсем неожиданно он прервал пение и исчез в чулане. Хор будто споткнулся.

— Павел! Тарасов! Тарасов!

Все двинулись к чулану. Несколько человек навалились на дверь и попытались открыть ее. Дверь чуть-чуть подалась, но тут же тяжело захлопнулась. Шесть человек не сумели пересилить одного здоровяка. Потом за дверью послышалось невнятное бормотание, и Тарасов вышел из чулана уже без туеска. Все облепили его:

— Павел! Тарасов! Спой! Ну, хоть немного!..

Тарасов одернул гимнастерку, провел рукой по своим коротким волосам и твердо заявил:

— Нет, не буду, охрип, — и медленно направился в свою комнату.

«Хоть бы спел немножко!» — подумал с досадой Никита.

А ребята тем временем стали в круг и захлопали в ладоши. Степан Булочкин пустился в пляс, ловко изгибаясь всем своим тонким и длинным телом. Маленькая беленькая русская девушка легко и радостно летала вокруг него.

Студенты долго еще веселились, и Никита наблюдал за ними, боясь шевельнуться, чтобы не скрипнуть шатким топчаном. Порой он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться вместе со всеми.

Но вот ребята разбрелись по комнатам, и шум постепенно стал утихать. Девушки прошли по длинному коридору за столовую, в свое отделение.