Весеннее равноденствие

Андрей не понимал толком, почему он, занятый сверх головы человек, которого ожидает груда служебных дел, а дома — неоконченный ватман, вот уже второй час сидит в комнате дряхлого особнячка на Каширке, пьет чай и ведет разговоры с малознакомой Кирой Владимировной, восседающей в домашней инвалидной коляске с большими колесами.

— Переписка у меня значительная, Андрей Алексеевич… Картотека почти на две тысячи адресатов…

Кире Владимировне было лет под сорок. Привлекательное, с крупными волевыми чертами лицо не портили ни очки в роговой оправе, ни седеющие волосы, расчесанные на старомодный строгий пробор, а на затылке уложенные в слабую косу. Рыхлое, располневшее от недостатка движений тело, казалось сросшимся с инвалидной коляской, и только неестественная худоба ног заставляла догадываться о страшном недуге.

— Пишут много. Наверное, считают, что раз живу в Москве, так мне просто решить все их вопросы… Это очень хорошо, что много пишут. Это человечно.

Андрей согласно кивнул и подумал, что наверняка ни один из адресатов, записанных в самодельной картотеке, пристроенной возле письменного стола, не может себе и представить, что деятельная, отзывчивая и внимательная Кира Владимировна вот уже больше двух десятков лет не покидает своей комнаты.

— От Лавровского сегодня опять письмо получила, — с мягкой улыбкой сказала Кира Владимировна Тамаре, возившейся в углу, возле крохотного столика с грудой картошки, капусты, пузатыми свеклами и нарядной молодой морковью. Быстрые руки ее так проворно управлялись с разделкой овощей, что Андрей Алексеевич не поспевал следить за их движениями.

— В Пустошку он ездил?

— Ездил… Полностью подтвердились мои сведения. Облвоенкомат прислал ему копии архивных документов. Сообщил также, что возбуждает ходатайство об установлении обелиска на месте их гибели… Представляете, Андрей Алексеевич, двенадцать человек в июле сорок первого держались в недостроенном доте против батальона фашистов. Командовал ими лейтенант Лавровский, отец моего адресата. Дрались, пока были патроны, уложили не одну сотню врагов, а сын получил известие, что отец пропал без вести. Разве это справедливо? Человек не может пропасть без вести… Это же бессмыслица! Он может умереть, погибнуть… Пропал без вести — это наша вина, вина живущих, которые поленились узнать правду о последних часах человеческой жизни. Вам еще налить, Андрей Алексеевич? Берите, пожалуйста, печенье. Тамара пекла. Она так заботится обо мне, что я не могу найти слов, чтобы выразить благодарность.

Со станкостроительного завода, где Готовцев довольно беззастенчиво влил в праздничную бочку меда не ложку, а ведро дегтя, он отправился домой пешком. Надо было прогуляться, успокоиться, снять сумбур в мыслях, а главное, подумать о дальнейших своих действиях.

Андрей Готовцев не был по характеру ни нахалом, ни склочником, ни фантазером, готовым, подобно Дон-Кихоту, сразиться за правду даже с ветряными мельницами. Он отчетливо представлял, как отреагирует на критику начальника ОКБ многоопытный, себе на уме, Максим Максимович, щедро раздававший в присутствии начальника главка обещания, которые будут забыты ровно через неделю. Понимал и настроение Балихина, которому вместе с заместителем министра, поддержавшим ходатайство станкостроителей, подставил подножку при решении вопроса об отводе земельного участка.

С первого взгляда, с оценки стороннего человека, действия Готовцева вряд ли можно было признать здравыми. Разумный руководитель, да еще с таким, как у Андрея Алексеевича, руководящим стажем, заботясь о коллективе и о себе лично, не станет по собственной инициативе портить отношения ни с исполнителем опытных и конструкторских заказов, который и так не балует ОКБ вниманием, ни уж тем более с непосредственным начальством.

Могла мелькнуть кое у кого догадка об известной доле демагогии. Что, мол, хитренько прикрываясь словами о высокой сознательности и повышенной заботе об общем благе, Готовцев желает облегчить жизнь себе и своим конструкторам.

Однако начальника ОКБ несправедливо было бы упрекнуть ни в молодой, задиристой легковесности, ни в скрытой расчетливости.

Действия его определялись тем проверенным многовековым человеческим опытом, который учит готовить сани летом, а телегу зимой. Поступать так, казалось бы, внешне совершенно опрометчиво, Андрея Алексеевича вынуждал инстинкт самосохранения и навык конструкторской работы, активно приучающий думать не о том, что есть сию минуту, а представлять, чем «сия минута» обернется через год, два, а то и три.