Весенней гулкой ранью...

Нет, я слюной помажу.

Пушкин в этой комической сцене, несомненно, использовал примечание Н.

Карамзина из "Истории государства Российского": "В одном хронографе сказано, что некоторые люди, боясь тогда не плакать, притворно мазали себе глаза

слюною".

Надо полагать, не без влияния этих источников — исторического и

художественного — появились в есенинской "Песне…" строки о похоронах царя

Петра:

И с того ль, что там

Всякий сволок был,

Кто всерьез рыдал,

А кто глаза слюнил.

Не далек был от истины крестьянин И. А. Стекачев, который сказал о

поэме: "Ладный и замечательный стих. В нем историческое чтение…"

5

По ночам мертвецы кричат царю Петру:

"Поблажал ты знать

Со министрами.

На крови для них

Город выстроил.

Но пускай за то

Знает каждый дом -

Мы придем еще,

Мы придем, придем!"

Тема мести царю и знати за страдания народные по-своему решалась и в

поэзии второй половины XIX века. В этом отношении интересно стихотворение

Полонского "Миазм" (1868).

Богатый дом близ Мойки. Всегда в нем было шумно, весело. Но вот стало

тихо: заболел и угас сын хозяйки. Рыдает у кровати мать: "дикие угрозы, богохульный гнев…" Вдруг появился "мужик косматый… сел на табурете и

босые ноги свесил на ковер". Хозяйка в ужасе. "Кто ты, — вопрошает. — Как

войти ты мог?"

"А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище

На моих костях,

Новый дом твой давит старое кладбище -

Наш отпетый прах.

Вызваны мы были при Петре Великом…

Как пришел указ -

Взвыли наши бабы, и ребята криком

Проводили нас…"

Оторванный от родного дома, мужик вместе с такими же, как он,

горемыками, начал здесь "лес валить дремучий, засыпать болота, сваи

колотить". Потом, простудившись, умер. Его-то тяжкий вздох и задушил

ребенка.

Так в один из петербургских домов пришло возмездие за жизни,

погубленные когда-то царем Петром…

Этот мотив Есенин как бы довел до логического завершения:

"Этот город наш,

Потому и тут

Только может жить

Лишь рабочий люд".

Автор "Песни о великом походе" хорошо знал стихи Якова Петровича

Полонского, своего земляка, покоящегося ныне в тихом уголке Рязанского

кремля, над Окою. Его "Песня цыганки" ("Мой костер в тумане светит…") была

одной из любимых песен Есенина.

6

Он все-таки пришел — долгожданный час. Через двести лет, но пришел.

Буря смела "сволочную знать". Не только Питер-град, выстроенный на костях

"трудового люда", — все страна стала принадлежать народу. Воля его -

непреклонна, радость — безмерна:

Веселись, душа

Молодецкая.

Нынче наша власть,

Власть Советская.

И гусляр наш, начав второй сказ, как бы преобразился. Будто сбросил он

с себя старинную скоморошью одежду и, накинув на плечи потрепанную

шинелишку, подался в Красную Армию. Защищать родную власть от врагов, что

решили вернуть былое, снова закабалить мужиков, опять посадить царя на трон.

Новое появилось и в речи певца. В ней зазвучала частушка, революционная

солдатская песня. "Походка стиха", как любил говорить Есенин, еще больше

оживилась, словам стало будто просторнее, от строк повеяло грозовыми

ветрами, дымом сражений…

В начале сказа — белый офицерик и красный матрос.

Офицерика,

Да голубчика

Прикокошили

Вчера в Губчека.

. . . .

Гаркнул "Яблочко"

Молодой матрос:

"Мы не так еще

Подотрем вам нос!"

"Вам" — войскам, идущим расправиться с Советской властью. "Вам" -

генералам, ставленникам остатков "сволочной знати": Врангелю и Деникину, Юденичу и Корнилову. Адмиралу Колчаку.

В отрывке из неоконченной поэмы "Гуляй-поле", напечатанном в том же

году, что и "Песнь о великом походе", поэт восклицал:

Немолчный топот, громкий стон.

Визжат тачанки и телеги.

Ужель я сплю и вижу сон,

Что с копьями со всех сторон

Нас окружают печенеги?

Окружали не печенеги. Окружали "волки ехидные", одержимые лютой

ненавистью к трудовому народу. И когда их сила порой одерживала верх, в

злобе неистовствовали:

"Ты, мужик, прохвост!

Сволочь, бестия!

Отплати-кось нам

За поместия.

Отплати за то,

Что ты вешал знать.

Эй, в кнуты их всех,

Растакую мать".

Два стана — две силы…

"Мы… подотрем вам нос", — вырвалось у матроса. "Мы" — трудовой люд, мужики, "крестьянские ребята, подросточки".

"Мы" — коммунисты, "люди в куртках кожаных", "кто за бедный люд жить и

сгибнуть рад…".

На их плечи сваливается беда за бедой: в бои вступают новые и новые

отряды белых, деревни опустошены, посевы выбиты дождями… Голод, разруха…

Но ничто не может поколебать их решимость отстоять волю, веками выстраданную

"мечту городов и сел…".

Там за степью гул,

Там за степью гром,

Каждый в битве защищает

Свой отцовский дом.

Сам певец-сказитель — не праздный наблюдатель этой кровавой борьбы. Он

в числе тех, которые "бьют Деникина, бьют Корнилова". Он с гордостью

говорит, что "с нами храбрый Ворошилов, удалой Буденный", что "напор от нас

все сильней, сильней". Его печалят неудачи красных солдат. С ликованием

рассказывает он об их победах:

На десятый день

Не сдержался враг…

И пошел чесать

По кустам в овраг.

Наши взад им: "Крой!"

Пушки бьют, палят…

Ай да славный люд!

Ай да Питер-град!

Сколько человеческого тепла в его словах, обращенных к спящим перед

боем красноармейцам:

Спи, корявый мой!

Спи, хороший мой!

Пусть вас золотом

Свет зари кропит.

С особой пристальностью певец вглядывается в лица "людей в куртках