Весенней гулкой ранью...

отчетливость, так, как это бывает в страстной, убежденной речи".

….ВОЛНУЯСЬ СЕРДЦЕМ И СТИХОМ*

1

…Мы сидим на веранде старой дачи в подмосковном Внукове. Михаил

Васильевич Исаковский только что прослушал мой рассказ о новом издании

Есенина и задумался, прикрыв ладонью глаза от неожиданно прорвавшегося

сквозь листву нетерпимо яркого луча солнца…

— Хорошо, что Есенина подымать стали, хорошо! Поэт удивительный,

истинно русский… — Замолкает, разглаживая лежащую на столе газету, потом

добавляет. — Лирик — редчайший, а лирика, как говорили умные люди прошлого

века, есть самое высокое проявление искусства…

— И самое трудное, — вставляю я, вспомнив строки из писаревских

"Реалистов".

— Да, и самое трудное… Рассказывают, он свое последнее стихотворение

написал кровью… Вы не знаете, это верно?

— Да, это так. Автограф — я его видел — хранится в Пушкинском доме в

Ленинграде…

— Ну вот… А ведь у него не только последнее — большинство стихов,

образно говоря, написано кровью. Может, я ошибаюсь?

Нет, он не ошибался. Исаковский говорил правду.

"Жизнь моя за песню продана" — не просто красивая фраза. За ней кровь и

нервы поэта.

Есенин не брал "творческих отпусков", не "занимался поэзией" в такие-то

дни недели и от такого-то до такого часа — она жила в его сердце постоянно.

Напряженность мысли и чувства было его естественное состояние.

— Вечно ты шатаешься, Сергей, — как-то сказал ему знакомый литератор. -

Когда же ты пишешь?

— Всегда, — последовал ответ.

Сколько раз за его спиной, ехидно подмигивая, шептали:

— Кажется, Есенин снова в кризисе…

Сколько раз завистливая бездарность хихикала исподтишка:

— Иссяк родничок-то, иссяк!

А в это время поэт просто и доверчиво делился с близким человеком:

— Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я не

могу спать.

Встретив доброго знакомого, рассказывал:

— Зашел я раз к товарищу и застаю его за работой. Сам с утра не

умывался, в комнате беспорядок… Нет, я так не могу. Я ведь пьяный никогда

не пишу.

Так оно и было.

И прав мудрый абхазец Дмитрий Гулиа, который наставлял своего сына:

— Настоящая поэзия — как ни говори — требует светлого ума и трезвой

мысли. Никогда не верь тому, что иные болтают, например, о Есенине: будто он

хорошо писал, только будучи пьяным. Это чепуха!

Его внешняя беззаботность на людях вводила в заблуждение даже друзей.

"…Только по косвенным признакам, — вспоминал Юрий Либединский, — мы могли

судить о том, с какой серьезностью, если не сказать — с благоговением,

относился он к своему непрерывающемуся, тихому и благородному труду".

Листая его черновики, видишь, как придирчив был он к написанному. Поэт

вслушивается в музыку слов… Он как бы пробует их на вкус, на цвет, на

запах… И вот уже, кажется, все на месте, строфа отшлифована, но "подводное

течение" стихов пошло куда-то в сторону. Нет, это не годится! Росчерк пера -

и уже рождается новая строка, которая повлечет за собой другие,

действительно необходимые.

"Беспечный талант", "держится на нутре"… А этот "беспечный",

"волнуясь сердцем и стихом", некоторые строки и строфы переделывал по

нескольку раз. Загляните в черновую рукопись драматической поэмы "Пугачев" -

общее число вариантов почти вчетверо превышает окончательную редакцию. Их

немало — листов, хранящих следы настойчивого, самозабвенного труда…

И тут же — строки, набросанные без единой помарки характерным

есенинским почерком: округлые буквы, между собой не соединенные… Что же,

так, шутя, играючи, сразу и написалось? Нет, не так. Это значит,

стихотворение вынашивалось, "обкатывалось" в уме исподволь, незаметно. Оно

"бродило", "созревало", может, не день и не два, чтобы в один прекрасный

момент выплеснуться в завершенном виде на бумагу.

Работа — как течение реки подо льдом — непрестанная. Да, и разные

встречи, и выступления, и хождения по редакциям, и "дружеские попойки"… Но

главное — стихи, дело.

Потому, наверно, он по-отечески и наставлял юного товарища по перу:

— Запомни: работай, как сукин сын! До последнего издыхания работай!

Добра желаю!

Потому, наверно, и не мог он терпеть халтурщиков и скорохватов.

— Ты понимаешь, ты вот — ничего, — гневно бросал он в лицо некоему

сочинителю. — Ты что списал у меня — то хорошо. Ну, а дальше? Дальше нужно

свое показать, свое дать. А где оно у тебя? Где твоя работа? Ты же не

работаешь? Так ты — никуда! Пошел к чертям. Нечего тогда с тобой возиться.

Потому, наверно, и возмущало его, Есенина, своеволие издателей:

— Кто им позволил залезать в мою душу и хозяйничать там, как им

хочется?! Люди не понимают того, что ведь каждая буква ставится с

определенным расчетом. Прежде чем я ее напишу, я ее сто раз проверю! А

какой-то бездельник в редакции чирк карандашом — и весь мой замысел летит к

чертовой матери.

"Сто раз проверю…"

И его друг, уходя в тот декабрьский вечер — последний в жизни Есенина

вечер — из холодного номера гостиницы "Англетер", запомнил: накинув на плечи

шубу, поэт сидел у стола. Папка с бумагами была раскрыта. Есенин

просматривал рукописи… Есенин работал…

2

Фотография 1924 года. Стол, накрытый белой скатертью. На подносе -