Весенней гулкой ранью...

"скирды солнца в водах лонных" и "на лугах веселый пляс", но это и "горевал

полоса", "сенокос некошеный", забоченившиеся избы, "скорбью вытерзанный

люд", край забытый, край-пустырь…

Не одна радость — его сердцу знакома и "плакучая дума". Не один "ал

наряд" Руси он видит. И другое замечает его взгляд: "пригорюнились

девушки-ели", "виснет тень, как платок, за сосной", "роща синим мраком кроет

голытьбу", "вяжут нищие над сумками бечевки", "чахнет старая церквушка"… В

застывшем лесу — тишина. "Ой, не весел ты, край мой родной…"

Но и в печали мило поэту близкое и родное:

Черная п_о_том пропахшая выть!

Как мне тебя не ласкать, не любить?

В народе говорят: "Куда сердце летит, туда око бежит". И видит такое

око все по-своему.

Для Есенина и в заброшенном краю солома — риза, крыши изб "запенились в

заревую гать". Плесень на бревнах и та окроплена солнцем…

Родное поле, отчий край поэту дороже всего на земле. Да и только ли на

земле:

Если крикнет рать святая:

"Кинь ты Русь, живи в раю!"

Я скажу: "Не надо рая,

Дайте родину мою".

Стихотворение "Гой ты, Русь, моя родная…", откуда взята эта строфа, не раз приводилось критиками как пример идеализации поэтом дореволюционной

Руси. Писалось, что между противопоставляемой Есениным в этом стихотворении

"родной Русью" и раем уж "очень небольшая грань", что "поэту видится

идеальная Русь", что "поэт отвергал рай небесный во имя создаваемого в

стихотворении земного рая". Все это якобы делалось для того, чтобы угодить

"христианствующим кругам", "салонной публике", приласкавшим молодого Есенина

в Петрограде.

Но вот что говорил Николай Асеев в 1956 году: "…Сколько написано

стихов… на тему любви к родине, на тему о нашем патриотизме! А сколько

запомнилось из них строф? И вот когда мне приходит в голову эта тема нашей

поэзии, то я опять вспоминаю Блока, опять вспоминаю строчки Сергея Есенина:

"Если крикнет рать святая…" Почему же выразительность этих строк живет во

мне четверть столетия, а множество строк на ту же тему выветрилось из памяти

через четверть часа?"

Да потому, наверно, что выразительность строк Есенина рождена глубинным

чувством родной земли.

Тем самым чувством, которое переполняло сердце безвестного древнего

летописца, восклицавшего: "О светло светлая и красно украшенная земля

Русская! Многими красотами дивишь ты: озерами многими… холмами высокими,

дубравами частыми, полями дивными, городами великими, селами дивными…"

Тем самым чувством, что диктовало Пушкину слова восхищения родной

природой — "очей очарованьем" и помогло ему увидеть в "злодее" Пугачеве

народного героя.

Тем самым чувством, из которого — уже в наше время — отлились звонкие и

цветастые стихи Александра Прокофьева, стихи о России:

Вся в солнце, вся — свет и отрада,

Вся в травах-муравах с росой,

Широкие ярусы радуг

Полнеба скрывали красой…

Долины, слепящие светом,

Небес молодых синева,

На всем этом русская мета

И русского края молва!

Романтически-восторженное восприятие Есениным "полевой России", запечатленное в целом ряде стихотворений "Радуницы", шло не от желания

понравиться "христианствующим кругам", а от ощущения кровной привязанности к

любимой земле, осознания патриотических и эстетических чувств народных.

2

Есенин озаглавил свою первую книгу "Радуница".

Так называется один из народных праздников. Он отмечается в начале

весны.

П. И. Мельников (Андрей Печерский) повествует: "Весенние гулянки по

селам и деревням зачинаются с качелей святой недели и с радуницких

хороводов… На тех гулянках водят хороводы обрядные, поют песни заветные -

то останки старинных праздников, что справляли наши предки во славу своих

развеселых богов" ("В лесах").

В одном из своих стихотворений белорусский поэт Максим Танк вспоминает

о радунице,

Во время которой люди

Утром пашут,

Днем плачут на погостах,

А вечером пляшут, вернувшись домой

И за чаркой добром поминая ушедших.

Религиозные мотивы и образы "Радуницы", как и вообще дореволюционных

стихов Есенина, весьма своеобразны. Их истоки — в древней мифологии, в

народных духовных стихах, вобравших в себя языческие предания, в апокрифах,

отвергаемых официальной церковью. "Я вовсе не религиозный человек и не

мистик, — говорил поэт. — Я реалист, и если есть что-нибудь туманное во мне

для реалиста, то это романтика, но романтика не старого нежного и

дамообожаемого уклада, а самая настоящая земная…" И просил читателей

относиться к его Исусам, божьим матерям и Миколам как к сказочному в поэзии.

Сам насквозь земной, поэт в духе народных представлений, народной

фантазии сделал земными и бога, и святых угодников.

Они запросто ходят по селам и лесным тропинкам, беседуют с мужиками,

умываются "белой пеной из озер".

Так, под видом нищего идет господь "пытать людей в любови", и ему, убогому и болезному, старый дед подает зачерствелую пышку: "На, пожуй…

маленько крепче будешь". "Возлюбленная мати" наставляет воскресшего Исуса:

"Ходи, мой сын, живи без крова, зорюй и полднюй у куста".

В есенинских религиозных образах отсутствует тот дух священного

писания, каким отмечены, например, некоторые дереволюционные стихи Николая