Весенние ливни

На плавильный участок сходились рабочие — и те, кто пошабашил, и те, кто пришел на смену. Окончившие работу не успели еще побывать в душевой. Лица у них были темные, резко очерченные, как на гравюрах, движения скупые.

Возле вагранки Кашин заметил Михала. Окруженный рабочими, он что-то увлеченно рассказывал. Подходившие здоровались с ним, старались протиснуться поближе. Даже Алексеев и тот, отрешенный в своем любопытстве, не замечал ни главного инженера, ни Димина, ни начальника цеха.

— А был на съезде кто-нибудь из антипартийной группы? — вытягивая шею через головы стоявших ближе к Михалу, спрашивал Комлик.— Скажи, Михале!

«И этот тут. Активист!» — подумал Кашин, сердито уступая дорогу Прокопу Свирину, который тоже старался пробраться к Михалу.

— А как Буденный? Поседел?

— Так что мы на семичасовой первыми перешли? Вот это да!

— Значит, механизацию даешь?

— И в Оружейной, дядька Михал, побывали? И в кабинете Ленина? — спрашивал Свирин.

— Неужто доклад восемь часов тянулся? Да тихо вы! Дайте послушать!

Михал увидел Димина, Сосновского, Кашина и направился к ним.

— Можно начинать, Петро,— сказал он звонко.— Хотя мне, признаться, мало о чем и рассказывать осталось. Хочу вот обязательство взять. Не плохо бы сэкономить за семилетку столько, чтоб свою зарплату окупить. А?

— Начинай, начинай,— подогнал его Кашин.— Дело важное, только не затягивай, пожалуйста.

6

Несмотря на свою забитость, Алексеев был щепетилен. Когда при нем говорили о войне, о предателях, он терялся, краснел, готовый провалиться от того, что про него могли подумать худое. На лбу выступал пот, губы пересыхали, и он, завидуя выдержке Кашина, проклиная себя. Терзался Алексеев и оставаясь наедине. «Что могут вообразить другие? Как им объяснить?»

Немного овладев собой, он обычно вытирал платком лоб, тяжело вздыхал — пускай думают, что ему плохо,— и жаловался на сердце. Настроение у него портилось на сутки.

Когда Дора, догадываясь о муках Алексеева, не выдерживала и заступалась за него, Кашин безапелляционно возражал:

— Я реалист, и в его преданность не особо верю. За что он советскую власть может любить? В партию не принимают и не примут. Надежд на повышение по работе нет. Дядю, говорят, репрессировали в свое время. Откуда может взяться та любовь? И вообще, если хотите, им интересуются, кому нужно. Так что не вельми на руку, если где-нибудь ваша фамилия будет фигурировать рядом.

Идя с собрания вместе с Михалом и Сосновским (Димин остался у секретаря цехового партбюро), Кашин нарочито позвал с собой механика и стал рассказывать о бывшем начальнике слуцкой полиции, недавно разоблаченном органами безопасности.

— Столько лет под чужой фамилией скрывался. Умеют, сволочи. Где-то на Урале работал. Небось и рационализатором был.

— Да, да,— согласился Алексеев, и глаза у него забегали. Ему показалось, что, как честный человек, он обязательно должен возмутиться, и потому невольно добавил: — Как это можно жить убийцей?

— Можно, как видишь,— перевел на него строгий взгляд Кашин.— Да еще как! Помните, что было в доме связного? Заставил сначала угостить себя, а потом нажрался, напился и расстрелял хозяев. Жрал, пил и знал, что зараз убьет их.

— Попадаются же экземпляры,— покрутил головой Сосновский.

— А с мальчишкой? Убил потому, что сдрейфил, как бы тот после не отомстил,

Алексеев подумал, что сейчас покраснеет, и на лице у него выступили пятна.

— Действительно страшно,— с замороженной улыбкой подтвердил он и полез в карман за платком.

Кашин многозначительно взглянул на Михала, как бы приглашая того в свидетели, потом на главного инженера, чтобы обратить и его внимание.

— Нас, переживших войну, удивить трудно. Только я не расстреливал бы таких, а вешал. Куда ты? — издевательски спросил он механика, который с озобоченным видом стал прощаться.— У меня к тебе еще дельце есть. Погоди…

Очутившись в своем кабинете, Кашин выждал, пока следом войдет Алексеев, щелкнул французским замком и направился к столу.

— Садись,— предложил он, не оглядываясь.

Ненавидя себя в этот момент, Алексеев шагнул к дивану, но не воспользовался любезностью начальника. Ему захотелось открыто поговорить с Кашиным, заставить понять себя и, может быть, таким образом освободиться из-под чьей-то чужой власти.

— Я должен объясниться с вами,— начал он, жалобно моргая здоровым глазом.

Готовясь сесть, Кашин пододвинул ногой кресло и насторожился.

— Ну, валяй.

— Я уходил от разговора о своем прошлом, думая, что все и так поймут. Да, по правде говоря, и опасался — при желании все можно перекрутить. Тем более, если смотреть на человека предвзято. Многое тогда кажется подозрительным…

— А теперь не опасаешься? — догадался, куда клонит механик, ухмыльнулся Кашин.— И усложнять жизнь уже не боишься?

— Я не проклятый, чтобы до смерти ходить в людях второго сорта!

— Война, дорогой товарищ, великой проверкой была. Пусть тот, кто не выдержал ее, на себя пеняет.

— Я боролся как мог! — с отчаянием выкрикнул Алексеев.

— Пока известно только, что работал ты.

— Мы тоже подпольную группу организовали.