Весенние ливни

Кашин заерзал, будто разжигаемый каким-то нетерпением. Потом вскочил, вышел из-за стола и протянул руку, шевеля пальцами, словно просил денег. Презрительно скривившись, хлопнул по ней другой рукой и словно положил что-то.

— С кем? Когда? Справку давай!

— А мое слово?

— Ха-ха-ха! Знаем мы эти самодеятельные организации. Слуцкий процесс не последний. Не думай. У нас вон какая была — с горкомом. А и то провокаторов и гестаповских агентов хватало, хоть пруд пруди.

Алексеева затрясло.

— Вы не имеете права!

— Во-первых, я не про тебя, а о тех, против которых улики еще не собраны. А во-вторых, ты скажи, кто уполномочивал вас и что вы делали. Конкретно.

— Нас разоблачили, и гестаповцы арестовали всех. Я вену вскрыл… До полусмерти ведь били…

— Меня дела интересуют.

— Но я не об этом даже. Я хотел спросить, почему вы делаете всё, чтобы мне работа и жизнь осточертели. Неужели не всем дано право работать и жить?

— Знаю я теории, которыми оправдывают себя. Но мы успеем еще на отвлеченные темы побеседовать. У меня просьба к тебе.

Давая Алексееву остыть, Кашин опять грузно опустился в кресло, положил локти на стекло, лежавшее на столе. Подумал, что с самого начала чересчур перехватил. Однако от решения, принятого в цехе, не отказался.

— Помнишь, как когда-то? Есть в критике пять процентов правды, значит — на пользу,— начал он издалека, не без намека.

— Я также помню, к чему эта пятипроцентная правда привела.

—- Ого! Но будет… Рабочие собираются писать заявление на Дору,— сказал Кашин сухо.— Ты помоги им.

— На кого? — точно не поняв, спросил Алексеев.— На Димину?

— Она такая же Димина, как я датский принц, дорогой товарищ! Да ее и свои не больно жалуют. В гетто, говорят, и то баламутила. А они, не бойся, хоть и умеют друг за друга постоять, к отщепенцам непримиримы,— попробовал подойти к механику с другой стороны Кашин.

Он вообще бравировал в подобных случаях грубостью и как бы хвалился: при необходимости тоже может сказать, что официально не одобряется.

— Нет, нет, только не это! У меня совесть еще осталась,— уже решительно возразил Алексеев.

— Ну, как знаешь, перепрашивать не буду. Но смотри!.. То, что я делаю на заводе, там,— Кашин большим пальцем ткнул вверх,— всеодно не сегодня-завтра открыто поддержат. Вот так-то….

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Уже которую ночь Сосновский просыпался в третьем часу. Долго ворочался с закрытыми глазами. В голову лезло разное, главным образом неприятное. Чтобы оправдаться перед собою, выдумывал противников, обвинения, какие они могли бросить ему, и вступал в горячий спор.

Вчера, например, он долго и непримиримо пререкался с Диминым. Тот обвинял, что весь его интерес к политике ограничивается чтением газет, а Сосновский возмущался и доказывал свое.

«Да и в газете для тебя существуют лишь третья и четвертая страницы,— изобличал его Димин.— Передовые вовсе редко читаешь, только те, которые тебя касаются. В теоретических статьях просматриваешь разве заголовки да авторов. Все, что пишется о сельском хозяйстве, вообще не для тебя. Даже рад, что читать не нужно. А насчет изучения философии и говорить не приходится…»

Возражать было трудно. Но нельзя было и соглашаться. Сосновский сердито поправлял подушку, переворачивался на другой бок и отводил обвинение вопросом:

«А ты думаешь, читать передовые слишком интересно?»

«Когда живешь жизнью страны — да. Но ты формалист. Ты привык во всем ждать распоряжений. А исполнителю, конечно, интересно лишь то, что имеет директивный характер. У тебя, неукоснительно верующего в субординацию, выработалось даже свое представление об этике, о правах. Ты, например, считаешь нормальным, что устроил пасынка в институт. Не так у нас, мол, много главных инженеров, чтобы отказывать им в скидках. А как же иначе: я, дескать, элита, избранный!»

«О том, что я добился зачисления Юрия кандидатом,— защищался Сосновский, — могу рассказать хоть в парткоме. Не беспокойся, там поймут и меня и директора института. Не думай, пожалуйста, что ты сам идеал…»

«В парткоме ты, конечно, расскажешь. А вот выйди, признайся перед людьми. Ну, к примеру, перед бывшими десятиклассниками и их родителями. Признаешься? Поймут они тебя?..»

«У меня дел и без таких осложнений хватает. Мне важней другое — создать условия, нужные для работы. У меня ведь идеи есть, замыслы. В специализации завода например, я оказался прав. Или я не люблю свою работу? Наоборот — сильнее, чем остальное. Для нее, в конце концов, и живу. Обществу так больше будет проку. А что касается лавирования, то его и тебе не занимать. Только у тебя более профессионально получается…»

Проснулся Сосновский и в эту ночь. Включил свет, взглянул на часы — было ровно три. Удивленный, перевел взгляд на жену, которая спокойно спала, повязав косынкой голову с накрученными на бигуди волосами.

— Спит,— вслух сказал он и лег снова.