Весенние ливни

Вера знала историю каждой вещи, могла сказать, когда и где купила ее, сколько стоила. Ничего этого Сосновский не помнил, и вещи без жены сдавались чужими. Несчастный, озлобленный на всех, Юрий поведением и видом давал понять, что он, Сосновский, ему неродной. Соня с Леночкой не слушались и тоже отдалялись, в них росли недоверие и черствость, что развивается в детях без материнской ласки. И не было уже в доме ни отдыха, ни мира.

Не ахти ладилось и на заводе. Приходили тоскливые, обидные мысли. «О цене человека судят по его работе и детям. Но, неча греха таить,— ни первым, ни вторым особо пока не похвалишься»,— признавался себе Сосновский.

Только в машине, когда ехал к Вере в больницу, он немного отдыхал душой. Пробуждалась надежда, что все будет отлично, когда она вернется. И, посматривая на залитые солнцем здания, на подсыхающие тротуары, на прохожих, одетых ярко, по-весеннему, он проникался чем-то похожим на умиление. Необъяснимая жалость к себе закрадывалась в сердце.

Первое время, приезжая в больницу, Сосновский жаловался, что ему тяжело, что он устал и тоскует, что в доме всё вверх дном, и когда это только кончится. Но, по мере того как Вере делалось хуже, он стал считать своей обязанностью притворяться беззаботным, довольным и веселым. В его отношениях к жене появилось что-то такое, что бывает в отношениях взрослого к ребенку, которого надо обманывать, чтобы не плакал, и внушать, что все хорошо. Вера, безусловно, замечала его нехитрую игру, догадывалась, что муж скрывает от нее многое, но принимала это как заботы о ней и была благодарна: правда не всегда нужна человеку, особенно больному.

Сосновский входил в палату с улыбкой, клал на тумбочку яблоки, бананы, мандарины и, поцеловав Веру в лоб, довольно потирал руки.

— Где ты это нашел? — удивлялась она, не спуская с него умиленных, но уставших от боли глаз.

— Купил, Веруся,— отвечал он так, будто мандарины и бананы продавались на каждом углу.

— Как дети?

— А что им!

— Отвези половину Леночке и Соне.

— У нас есть. Не обижай нас. Посмотри лучше, что делается на улице. Благодать!

Против больницы на склоне пригорка был разбит молодой парк, террасами спускавшийся к Первомайской улице. На верхней террасе заложили легкое кирпичное здание, над которым озабоченно склонился подъемный кран. Снега в парке почти не было. Посинев, он белел только под кустами. Подростки-липы, рябины и кленики, видимо только осенью посаженные здесь, казалось, встали на цыпочки и тянулись вверх, к синеве. Кроны их были прозрачны, и ветви тонко вырисовывались на фоне неба.

— А у нас новый ординатор, женщина,— сообщила Вера, приподнявшись с подушки и следя за взглядом мужа.— Такая деликатная, с опытом.

— Это очень, очень важно, Веруся,— немного успокоенный натуральным течением жизни, веселел Сосновский.— Самый лучший врач тот, который лечит, когда больной поправляется… А ты поправляешься. И посмотри на улицу. Ехал сейчас по городу — любота! Прижились, Веруся, голуби. Возле гостиницы «Беларусь» — целая стая! На Центральной площади подсыхает брусчатка. Точно как самотканая скатерть. А на ней голуби. Ручные, доверчивые. Ходят, клюют. Взлетят стайкой, снова сядут. Молодцом, что разводят их. У нас на автозаводе тоже не мешало бы…

Да, в город пришла весна.

2

Перед Первым мая Сосновский решил взять с собою и Юрия.

Поднимались они по больничной лестнице медленно, точно должны были идти вот так долго-долго. В вестибюле третьего этажа Юрий, навещавший мать впервые, с тревожным любопытством огляделся: было уютно, бело. Пальмы, кресла в чехлах, круглые столики, картины на стенах, шелковые гардины. Что это больница, напоминал лишь длинный коридор с шеренгой белых дверей да тягучая тишина и запах лекарств. Больных не было видно. Только за круглым столиком с газетой в руках сидел строгий мужчина в серой пижаме — вовсе не похожий на больного. По коридору удалялась женщина в белом халате. В конце коридора было большое окно, и на его фоне фигура женщины показалась Юрию голубой, призрачной.

— Ты возьми это,— передал ему букетик сна борового Сосновский.— Матери будет приятно.

Смутно понимая, что сказал отчим, Юрий взял цветы и покорно пошел за ним. Халат Максиму Степановичу был мал, рукава коротки, и это делало его смешным.

— Разве это халат? — почему-то обратил на него внимание Юрий, думая о встрече е матерью.

— Не могли дать лучшего,— возмутился Сосновский.

— А вы снимите его и накиньте на плечи.

Смущенные, они вошли в палату.

Страшно худая, постаревшая, без кровинки в лице, Вера лежала у окна слева. Юрий едва узнал мать и, растерянный, удрученный, положил букетик на тумбочку возле ее кровати.

— Не целуй только в губы,— слабым голосом предупредила она и ткнула пальцем в щеку — куда целовать.

Юрий прикоснулся сухими губами к месту, на которое она показала.

Не осмеливаясь смотреть на мать, не зная, о чем говорить с ней, он стал пялить глаза в окно, но не в то, которое было рядом с кроватью, а в коридорное — дверь палаты осталась открытой.