Весенние ливни

Где-то под Оршей Михал увидел, как, тяжело спускаясь с пригорка, за плугом тащилась женщина. В плуг была впряжена рябая, с впалыми боками корова, которую тянул за веревку босой, в посконной рубахе мальчишка. Корова упрямо упиралась, мотала головой. Мальчишка дергал за веревку и, упираясь изо всех сил, в свою очередь заставлял корову делать по несколько шагов.

Вместо вокзала в Минске серела искалеченная коробка с забитыми фанерой окнами. А город? Он лежал в безнадежных развалинах — обезлюдевший, страшный. Перед руинами главного корпуса Политехнического института немцы разбили кладбище. Почему именно здесь? Очевидно, потому, что напротив находился клинический городок и это было удобно. Старательно вымеренные — вдоль, поперек и по диагонали,— тянулись ряды солдатских крестов из неокоренных, в толщину руки берез. Меж ними возвышались выкрашенные коричневой краской офицерские кресты. Да и сам город походил на кладбище, где от каждого камня веяло тленом.

Горком взял Михала в свое распоряжение, но затем неожиданно направил на строительство в Красное Урочище, где когда-то находился военный городок с авторемонтными мастерскими и где было решено построить автосборочный, а потом и автомобильный завод. Немцы тоже оборудовали там ремонтную базу. Подняли два заводских корпуса, подвели железную дорогу. Но отступая, демонтировали и вывезли оборудование, а в самом городке взорвали, что успели. Даже бор в Красном урочище почти вырубили.

За строительство взялась бывшая партизанская вольница, присланная по путевкам Центрального штаба. Партизан были сотни. И естественно, среди них нашлись инженеры, техники, шоферы, слесари-сборщики. Они-то и стали первыми мастерами и наставниками.

Жили отрядами, как когда-то в шалашах под соснами, в бараках. Быт ладили тоже по-партизански. Имели общие запасы продуктов, ежедневно назначали дежурных в артельных кухнях, по очереди возили в бочках воду из Свислочи. Вечерами раскладывали костры, и тогда бор выглядел совсем по-партизански. Разве только было больше шума и песен. Но всё, как и когда-то в лесных лагерях, бурлило возле костров, среди медностволых сосен, тускло поблескивавших от мерцающих огней.

Иногда среди ночи раздавался гудок. Подхватывались все, как по тревоге, одеваясь на ходу, бежали к железнодорожной ветке, разгружали вагоны, платформы и на руках или по слегам тащили на территорию завода тяжелые ящики со станками и оборудованием, что шло из Москвы, из Горького. В выходные же дни строем, с кирками и лопатами, направлялись на разборку руин и расчистку площадок.

К этому так привыкли, что, когда тыловые части, занимавшие военный городок, двинулись на запад — туда, где еще полыхала война, строители отказались переселяться в дома. Семей, гляди что, ни у кого не было, и никто не хотел устраиваться по-домашнему. Очень уж многое нужно человеку, чтобы жить одному. Заводоуправление принимало даже меры: когда шалаши и бараки пустели, из них выносили топчаны и складывали в штабеля. Но не помогало и это. Только морозы, что пришли в этом году довольно поздно, заставили партизан-строителей переселиться в дома.

Не было электроэнергии, и, чтобы добыть ее, доводилось заколдованный круг рвать руками. Нашли два искалеченных дизеля. Но чтобы заставить их работать, нужно было пустить ранее прибывшие станки. А они, известно, могли ожить лишь тогда, когда дизели дадут энергию. И начали с того, что стали крутить станки вручную. А литье? Использовали кислородные баллоны: разрезали их, обкладывали огнеупорным кирпичом и таким образом «конструировали» тигли. Даже первые напильники делали сами. Учились друг у друга, доучивались в Горьком, в Москве, на Урале…

Вернувшись с работы, Михал обычно садился есть. Арина привыкла к этому и, не медля, шла в кухню, собирала на стол. Но сегодня, встретив его, она полными отчаяния глазами показала на комнату и понурилась, готовая заплакать.

— Чего ты? — не понял Михал.

Арина знаками показала ему, чтобы он молчал и следовал за ней.

— Не ругай ты ее покамест, богом прошу,— зашептала она, прикрыв за собой кухонную дверь.— Поверишь, невесть что мне тут плела. Не думай, ради христа, что через твои синие стеклышки и в человеческой душе всё можно рассмотреть… Доченька ты моя, доченька!..

Эти слова ударили Михала в сердце. Он опустился на табуретку и положил руки на стол, словно их тяжело было держать.

— У нас вчера во второй смене мина в вагранке взорвалась,— устало промолвил он.— Это тебе понятно?

— Ах, боже мой! — ужаснулась Арина, но тут же попросила снова: — Не принуждай ты ее, пусть успокоится.

Михал будто оттолкнул Арину взглядом,

— Не то ты говоришь, мать. Вспомни, как тебе на Урале доставалось одной. И ничего, наоборот даже. В таких делах не потакают. А ты, как всегда, норовишь стать между ней и жизнью.— И нарочито громко позвал: — Лёдя, ступай сюда!

Арина испуганно глянула на него, молча отошла к плите и застыла в позе пригорюнившейся деревенской страдалицы.