Весенние ливни

Прогуливаясь, кормили чаек и Сосновский с Верой. Смотрели на море, на закат солнца — огромного, слегка сплюснутого, огненного. Оно на глазах опускалось в воду, и за последним его лучом легко было проследить. Луч угасал, окрестность окутывали мягкие сумерки. Линия горизонта терялась. Море и небо сливались вдали, и рыбацкие баркасы тогда становились похожими на самолеты, что строем летели над водой, на которой еще трепетал прощальный свет. Иной раз море от неба отделяла стальная полоска. И тогда те же баркасы напоминали самолеты на старте — перед ними светлела взлетная дорожка.

Наблюдая за этими чудесными превращениями, за игрой красок и света, Сосновский чувствовал: Вера разумеет его лучше, чем он сам себя.

Однажды, как раз во время латышского народного праздника Лиго, когда по всему побережью горели огни, Сосновский с Верой долго гуляли. Разнаряженные парни и девушки в венках из дубовых веток, из живых и бумажных цветов, прохаживались по берегу. Другие со жгутами аира гонялись друг за дружкой. . Пожилые, степенные толпились вокруг костров и громадных факелов — пылающих бочек, установленных на столбах, пели песни.

Ободренный праздничной сутолокой, Сосновский несмело привлек Веру к себе и погладил ее руку. Он гладил и улыбался, а она, не глядя на него, почувствовала это и сказала:

— Вы улыбаетесь, Максим. Правда?

Будучи влюбленным, Сосновский, возможно, кое-что преувеличивал. Но, во всяком случае, в этом была и доля истины. Так или иначе, в конце месяца он, убежденный холостяк, который вообще не очень доверчиво относился к случайным знакомствам,— тем паче к курортным,— сделал Вере предложение.

Что Сосновский знал о ней? Очень мало. Год назад она развелась с архитектором Юркевичем, живет в Москве и имеет сына. Слышал, что у нее когда-то был роман с начальником мужа. Но это ведь было и сплыло. Женщины с бурным прошлым — это Сосновский замечал не раз — самые верные стражи семьи и уживчивые жены.

С Рижского взморья они поехали прямо в Москву, и только оттуда, забрав Юрия,— в Минск. Мальчик плакал, на коленях просил мать не делать этого, а потом, оскорбленный в святая святых, замкнулся и как бы оцепенел в глухой детской враждебности к Сосновскому. Всю дорогу загнанным волчонком он поглядывал на мать и отчима с верхней полки вагона, а когда Сосновский начинал ласкать мать, отворачивался к стене, до крови кусая губы. Когда же родились Соня с Леночкой, ревность его стала еще сильнее. И только терпение, выдержка Веры предупредили взрыв, а затем заставили Юрия почти смириться.

Картины, непрошенно подсунутые памятью, опять напомнили, куда и зачем он едет, и Сосновский, чтобы отогнать их, стал глядеть из окна машины на голубую гладь.

Откуда-то набежала лиловая хмара, сыпанула золотистым цыганским дождем. Крупные, веселые капли взрябили водную поверхность. Падая, они поблескивали, искрились на солнце и, вспыхнув последний раз, гасли в воде, а она загоралась и мерцала. «Море! Минское море!..» — с грустью, навеянной обидой на себя, подумал Сосновский. Вдохнув дождевую свежесть, спросил у шофера, чтобы только не молчать:

— Сколько оно километров, Федя?

— О чем вы?

— О море.

— Тридцать два в длину.

С тучей налетел ветер. Стирая рябь, погнал по воде белые, как космы поземки, полосы. Сосновский проследил за одной, самой быстрой, пока она отбегала от берега, и попробовал собраться с мыслями. К кому обратиться — в ЦК, к декану автотракторного факультета Докину или просто к директору института? И что говорить? Наверно, придется доказывать не Юрино, а свое право на то, чтобы пасынок учился. Пусть примут сверх нормы — ему стипендии не нужно. Юрий должен учиться, иначе в семье начнется такое, что не будет ни работы ни житья. А ставить работу под угрозу из-за каких-то житейских неурядиц он, Максим Степанович, просто не вправе.

Однако эти рассуждения и мысли не убеждали. Неприятно было и то, что придется просить, а Сосновский давно уже отвык просить о чем-нибудь.

— Зря вы спиннинг не купите,— уловив его настроение, заговорил Федя, зная, что шеф любит, когда о чем-нибудь рассказывают.— Наши автозаводцы недавно приезжали сюда. С резиновой лодкой. Никита Никитич Кашин щуку подцепил! Такое хайло, что страшно.

— Как известно тебе, на семичасовой переходим. Не до этого,— отозвался Сосиовский.— А Кашин — что ему: удар, нокаут — и победитель. А если не выгорело — в кусты. Так и раньше, так и теперь… Дай-ка газку, будь ласков!

Дорога свернула от берега. Проскочив мостик, плотину, лимузин вырвался на асфальтированное шоссе и помчался по нему. Встречные машины проносились с шумом, свистом, и это создавало впечатление полета.

В город Сосновский приехал немного успокоенный. Во двор Политехнического института въезжать не решился и приказал Феде подождать на улице.