Весенние ливни

Дверь им открыл Евген. Увидев, что отец выпил, молча повернулся и пошел в комнату.

Лёдя ничком лежала на кушетке в столовой, уткнувшись лицом в вышитые подушки. Русая коса ее беспомощно спадала на пол. Заплаканная Арина стояла рядом сс стаканом воды в руке.

— Что тут такое? — еще не веря, что на семью свалилась беда, спросил Михал.

Арина бросила на него гневный взгляд и поставила стакан на стол.

У Михала захолонуло внутри. Отстранив жену, он подсел к дочери и забыл о Комлике. Осторожно, будто боясь сделать больно, погладил по спине. Лёдя не заплакала, как он ожидал, и Михал поправил ее толстую шелковистую косу, которую так любил. Волосы ей не стригли с рождения, и они были мягкими, как лен, золотились. Михалу стало до боли жаль дочку, обидно, что ничем не может помочь ей.

Поняв по-своему настроение хозяев, Комлик сочувственно вздохнул. Надежда, что еще удастся выпить, не пропала. Он подошел к столу и, вынув из кармана пачку «Беломора», сел на табуретку.

— Не нашему брату соваться туда,— закуривая, сказал он Арине.— Вон, бают, у директора строительного техникума во время приема «Москвич» на дворе появился. Не было — и стоит уже… А где ты для своей «Москвича» возьмешь?

— Глупости это! — крикнул из другой комнаты Евген.

— Не такая уж, друже, глупость,— не обиделся Комлик, но, украдкой взглянув на Михала, посчитал за лучшее добавить: — Это, конечно, дело хозяйское. У каждого своя голова… Но они тоже жить вольготнее захотели. Послушай, какие разговоры люди ведут…

— Люди! — вдруг осерчал Михал, мгновенно, как обычно человек во хмелю, меняя свое настроение.— Какие люди? Что ты душу рвешь?

— Я, Михале, правду говорю. Ты умный человек, но всегда в таких вопросах младенцем был.

— Нет, Иван, нет — на лихо мне такая правда! Да если б и впрямь было по-твоему, я и тогда скорее бы руку себе отсечь дал… Правда!..— Он не договорил и осекся: приподняв голову с подушек, на него глядела большими глазами Лёдя. Припухшие губы ее жалобно кривились, на лице проступали красные пятна.

— А мне от этого не легче, тятя,— сказала она.

4

Ночью Михал долго не мог заснуть. Рядом тихо лежала жена, но он знал — не спится и ей. Арина сердится на него за то, что так некстати выпил и привел Комлика, за то, что не прошла по конкурсу Лёдя, хотя, безусловно, в этом он вовсе не был виноват, и даже за то, что не возмущался происшедшим, как она, а всю ярость обрушил на Комлика.

В столовой на кушетке лежала, не раздеваясь, Лёдя. Она тоже не спала, хотя и притворялась, что спит. Не имея больше сил вот так томиться, Михал встал и, как лунатик, пошел по квартире. В комнатах было светло от уличных фонарей. Темнота таилась только по углам и в коридоре. Но оттого, что комнаты были незнакомые, что не так, как когда-то, стояли вещи, сделалось совсем не по себе. Появилось ожидание новой беды. «Хоть бы не натворила чего с собой, глупая…» — с тревогой думал он, прислушиваясь и не улавливая дыхания дочери.

Где-то далеко звенел трамвай. За окном, на тротуаре, кто-то незлобно выругался, затянул песню без слов. По потолку пробежал свет — наверное, на перекрестке разворачивалась машина. На минуту мотор ее натужно загудел, и ему чуть слышным дрожанием отозвались стекла.

— Не надо, Рая, идем! — раздался чей-то молодой голос.

Михалу было не до этого, но он почему-то воспринимал всё, и уличные звуки, бередя сердце, рождали досаду.

Он не верил словам Комлика, хотя и допускал — разные могут быть случаи. Но обижал, мучил сам факт: Лёдя не поступила, и жизнь ее не будет такой, как хотелось. Не сбылось то, что, сдавалось, не могло не сбыться, что все в семье считали обязательным, заслуженным своей предшествующей жизнью. А главное, не сбылось с Лёдей — баловной любимицей, которой потакали, прочили много и разного.

Стараясь, чтобы не скрипел паркет, Михал прошел в столовую и, тихонько взяв табуретку, поставил ее возле кушетки, но присел к дочери.

— Ты ведь не спишь, Ледок, я вижу,— сказал он, прикусывая губу.— Чего ты так?

Лёдя не ответила и шевельнула плечом, сбрасывая руку отца.

— Давай лучше подумаем вместе.

— Поздно уже,— как из-под земли отозвалась она.

— Жить все одно надо, дочка. А ты только начинаешь жить. Свет клином не сошелся — пойдешь на завод, например.

По потолку опять скользнул свет, и глаза у Леди полыхнули зеленоватым огнем.

— А зачем я училась тогда? — чужим голосом спросила она.— Зачем тогда говорят о правах каких-то, о справедливости?

— Училась, чтобы трудиться.

— Хватит того, что вы там трудитесь.

Эти слова задели Михала.

— А ты разве не моя дочь? — нахмурился он.— Вон Кира Варакса с медалью и то не подавала в институт, а прямо на завод пошла.

— Ну и что? Пускай идет. Это ее дело. А я не хочу прозябать. Я не хуже других!

— Вот те на! Выходит, что мы с матерью не живем, а прозябаем? Ты разумеешь, что говоришь, от чего отрекаешься? И если вправду так, то тебя тогда нарочно стоило… Ты слышишь, мать?