Весенние звезды

— Прошло несколько дней, вдруг фашисты куда-то исчезли. Ушли среди ночи, даже следов от них не осталось. Мы тоже собрались домой. Опять я взвалила на себя мешок. Вернулись к своему дому, а тут — разгром… Только стены остались целыми. Ни тарелки, ни чашки… А ты говоришь — сапоги!.. Кое-что потом у Гадацци обнаружилось, а многих вещей и след простыл. Цаманкуыд советовала съездить к его сестре: там, мол, все пропавшее найдется. Но я махнула рукой. Мне это сделать было бы слишком тяжело — пусть их Бог рассудит. Спасибо, что сами-то живыми пришли. А вещи — дело наживное. Только бы Баппу наш вернулся!

— Ну когда же он вернется? — уже в который раз спрашиваю я Дзыцца.

— Наступит и такое время.

— «Наступит, наступит»… Вот приедет, а чем мы его встретим? Что у нас на куывд[12] есть?

— Эх ты, дурень! — Лицо у Дзыцца сразу повеселело. — Да за одну ночь все было бы готово! Ты еще не знаешь, какой он, твой Баппу!..

На улице потемнело, а еще рано, еще солнце не зашло. Я вышел во двор. Небо затянуло черными тучами. Будет гроза. Люди говорят, что если над Казбеком появились тучи, то обязательно будет дождь. И действительно упало несколько капель. Потом все чаще, чаще… Крупные капли падают с шумом, распадаются на мелкие, поднимают пыль.

— Скорее, скорее, из-за тебя и я промокла! — кричит Дунетхан, торопя Бади.

Девочки, тяжело дыша, вбежали во двор и спрятались под яблоней.

— Бегите домой! — зову я их.

Загремел гром, и Бади больше не пришлось уговаривать. Она бросилась к дому, Дунетхан за ней.

— Габул, скорее на чердак!

Это Дзыцца. У нас кое-где разбилась черепица, и крыша протекает. В дождь мы подставляем туда миски, ведра. Где побольше дыра — ведро, где поменьше — миску. Надоедает это, особенно когда дождь затяжной. Без конца лазишь на чердак выливать воду.

Я быстро поднялся по лестнице. Сначала в темноте ничего не видно, пока глаза не привыкнут. Дождь все сильнее, уже кое-где капли со звоном падают в подставленную посуду. Когда там побольше наберется воды, шум станет глуше.

— Ну, что ты там делаешь? — кричит Дзыцца. — В крайней комнате уже капает!

Я осторожно перешагнул через балку, подошел к трубе.

Так и есть, вода здесь ручьем бежит. Я подставил ведро под капель. Эти дожди совсем измучили нас. Сколько раз, бывало, Дзыцца из-за дождя бежала с поля домой. Но, увы, каждый раз заставала наши постели совсем мокрыми. На мое одеяло просто стыдно смотреть — все в желтых пятнах, не отмывается даже в щелоке. А мыла у нас нет.

Дзыцца сняла со стен фотографии и отнесла к Жамират: боится, что намокнут, испортятся. Я часто хожу посмотреть на них. Когда же мы их снова на свои стены повесим? Наверно, когда починим крышу и в комнатах станет сухо. Но когда это будет? Черепицу найти трудно. Да если и найдешь, чем платить? А уже балки гниют.

— Чтоб мои беды съели этого Гитлера! — проклинала Дзыцца.

Сегодня она решила, что как только установится погода, нужно будет сходить за камышом.

— Если отпустят… — добавила она.

Одна сторона дома у нас покрыта камышом, и там почти не течет. Надо и другую половину накрыть плотным слоем. Но времени никак не выберем. Дзыцца некогда, она целый день в поле.

— Над Хадахцыко смеялись, — Дзыцца разговаривает сама с собой, — а ведь у него другого выхода не было.

Это она про соседа. Самый работящий человек у нас в селе. Днем и ночью в поле. Куда бы ни послали работать — идет. Так и привыкли посылать его на самые трудные участки. В прошлом году, весной, пришел он как-то в правление колхоза. Сидит, ждет. Народу собралось много. Один просит телегу, другой — лошадь, третий — борону. А когда стали расходиться, Хадахцыко подошел к председателю и громко, чтобы все слышали, сказал:

— А мне на завтра отдай меня самого!

Все засмеялись. Председатель было рассердился. Но увидел, что люди смеются, тоже скривил рот — так он всегда делает, прежде чем засмеяться.

Дзыцца недаром о Хадахцыко вспомнила. Боится, что не отпустят с работы. А самовольно уйти нельзя. Да кроме того, надо подумать, на чем привезти камыш. Срезать его нетрудно, но если председатель не даст лошадь, то камыш там и останется, а то и вовсе его кто-нибудь увезет.

Дзыцца мечтала о таком вот солнечном дне, как сегодня. Нам дали повозку и двух коней. Мы бы выехали пораньше, да пока искали председателя, солнце поднялось уже довольно высоко. Мы ходили к председателю еще вчера, но он велел прийти утром. А пока он писал записку, да пока мы искали повозку, время-то и ушло.

Дзыцца волнуется:

— Гони быстрее!

Я натягиваю вожжи, и кони прибавляют шагу. Но ненадолго. Опять еле плетутся. Обижаться на них нельзя — каждый день они у разных людей. Кто-то их, наверно, и бьет, кто-то старается нагрузить сверх силы. А кормят когда придется. Вот они и стали какими-то вялыми, безразличными. Жалко мне их. Скотина должна быть в заботливых руках, и чтоб хозяин у нее был один.

Вот и речка. Теперь нужно повернуть к северу. Я отпустил вожжи: здесь крутой спуск, кони хотят или нет, а побегут.

— Вон наша землянка, — говорит Дзыцца, показывая на тот берег речки. — Не помнишь? Мы там жили, когда фашисты пришли.