Весенний шум

— У каждого человека, кроме общей для всех цели, есть еще своя, соответственно натуре, характеру. Через эту свою он и осуществляет общую цель, работает на резолюцию. Так вот, я убедилась в одном: главное у меня в жизни, главное, что я могу дать людям, — это любить их. Любовь мне все освещает. Это не значит, что я неспособна ненавидеть. Однако главное — любовь. Я людей вообще люблю, и мне очень трудно поверить, что они плохие. А буржуазное общество с его лозунгом «человек человеку волк» ненавижу. Это у меня не толстовство. Если бы я застала Толстого в живых, я убедила бы старика, что за его хорошие Идеалы надо драться, против зла надо применять насилие. Тоже, смотря какое зло. Помнишь, в фильме «Путевка в жизнь» воспитатель доверил беспризорнику три рубля, послал купить колбасы на дорогу и принести к поезду. И уже поезд отходил, а парень мчался, пока не вскочил на подножку последнего вагона. Он не мог на доверие ответить подлостью. Значит, здесь можно и не насилием, потому что это не классовый враг, а свой человек, только с пережитками. Значит, разные нужны методы — с врагом одни, со своими другие. Многим так не хватает именно любви, человеческой теплоты, участия, доброго участия. И я могу это дать. Мне крайне необходимо расходовать эту мою способность, иначе она переполняет меня так, что дышать тяжело. И в ответ мне надо что-то получать, хотя бы просто человеческую улыбку. Чтобы дальше не иссякла моя река. А сейчас мне так плохо, что обязательно надо иметь рядом маленького друга, чистую душу, не омраченную ложью и подлостью. Ребенок поможет мне перенести эту засуху.

Лида смотрела на Машу не отводя глаз. Она не могла не согласиться с нею — речь в защиту пострадавшего была убедительна с ее точки зрения. В душе закипала ненависть к подлинному виновнику несчастья. Добра Маша Лоза, добра. Не разрешает пойти да рассказать обо всем в его организации. Известный в городе режиссер нашел девушку из самодеятельного драматического коллектива, приблизил к себе и осчастливил…

— Если ты решила, пусть так и будет, — сказала Лида наконец. — А родные знают?

— Я скажу им, когда исполнится три месяца беременности! Нет, я не сумею сказать, я напишу. Если они не захотят, чтобы я жила у них, я уеду учительствовать на село. К тете Наде. Там не хватает людей. А университет окончу заочно.

— Как же ты им напишешь, живя дома?

— Я уйду куда-нибудь дня на два, пока они привыкнут… Им тоже тяжело будет.

— У нас переночуешь эти дни.

Так они и решили. До срока, намеченного Машей, оставалось немного. Она уже не могла быть спокойна, не могла заниматься нормально, ей трудно было молчать дома, скрывать свои мысли и чувства. Но она терпела. Родители, занятые каждый своей работой, не могли уследить за теми переменами; которые свершились в ее жизни. А дни шли. Надвигалась весенняя зачетная сессия.

Временами потребность увидеться с Маркизовым была так сильна, так остра, что Маша готова была кричать от тоски.

Но в памяти снова всплывал его рассказ о девушке, задавленной поездом. Тот парень подошел и набросил на нее ватник, чтобы не так страшно было… Тоже, чуткость проявил! Так и Маркизов с ней.

И почему это женщины должны хлопотать о семье, добиваться милости, ценой унижения сохранять отцов для своих детей? Неужели семья нужна только женщинам? Почему их так много — одиноких, мечущихся по свету в погоне за беспутными удальцами-отцами? Разве женщины рождают детей только для самих себя?

Горькие мысли душили Машу, и в эту минуту ей казалось, что злейшие противники женщин — это мужчины. Она забывала о том, что вокруг много хороших мужчин, хороших отцов, братьев, супругов. Она ничего этого не видела, острая боль ослепляла ее. Она забывала и о своей собственной вине, — о том, что поступила безрассудно, непродуманно, неосторожно. Пылкая и непосредственная ее натура протестовала против расчета, против недоверия к любимому человеку, против всех этих расписок. Но наказание было тяжелым.

В такие минуты она колотила себя по рукам, чтобы простая физическая боль отвлекла от горьких мыслей. Нет, она не позволит растоптать себя! Она проживет достойно. Скорее он к концу жизни, посрамленный и подавленный сознанием своей вины, станет жалким и несчастным, он, а не она. Он еще придет к своему сыну за помощью и добрым словом. И он получит их, как всякий другой горемыка-нищий.

«Я-то у него ни за что не буду брать денег! — думала Маша. — Вот получила за два выступления в клубе завода немного деньжат, да еще за статейку в комсомольской газете получу, да стипендию попридержу… Ни за что не возьму! Сама справлюсь». И она терпеливо откладывала на сберегательную книжку все, что могла. Ей казалось, что расходы на малыша начнутся только со второго года его жизни.

* * *