Весенний шум

Маша с удивлением ловила себя на том, что на взрослых мужчин она тоже смотрит теперь материнскими глазами. Конечно, ее дитя еще мало, но придет время — и Зоя тоже будет матерью, и даже матерью взрослых женщин и мужчин. Не от женщины ли вся жизнь? Разве не повезло Маше в том, что она родилась женщиной? Конечно, еще не все это понимают, еще не все уважают женщину так, как она того заслужила. Но поймут, поймут, и придет время, когда на больших площадях самых красивых городов поставят памятник женщине-матери. Вот и на иконах, чтобы легче обмануть людей, рисуют мать с ребенком, хотят привлечь верующих, — материнство трогает.

Мать синеглазого мальчика пришла из суда веселая. Маша рассказала ей о сыне, а женщина торжествующе доложила соседкам по палате, что ее «дурак» покаялся, помирился, просит ее снова жить с ним вместе. «Да он без меня обносился весь, знала бы, приехала вчера, выстирала б ему рубашку, чтоб на суд не приходил таким замурзанным», — сказала улыбаясь женщина. В голосе ее слышались материнские нотки, — взрослый мужчина, давший жизнь ее сыну, сам казался ей временами вторым ее ребенком, большим, неразумным, но тоже своим, нуждавшимся в ее заботе.

— Послезавтра, в день посещений, он приедет… Вы посмотрите на него, он собой ничего, не плох… — закончила она свой рассказ.

Посещения… А кто посетит Машу? Мама. Надо позвонить маме по телефону, она придет. А больше некому. Ося понял, что его заботы тяготят Машу, он приезжал к ней домой, пошумел, похвалил девочку и уехал очень печальный. Да и кто такой Ося? Посещения разрешены родным.

Маркизов не приедет. Он в городе, но ни разу не позвонил, — она же сама запретила в последнем, в единственном письме ему! И не надо! После рождения девочки Маша почувствовала, как слабеет тоска по этому человеку, как тоску эту сменяет постепенно негодование, негодование и обида, не только за себя, но вообще за женщин, с которыми так поступают. Что-то недостойное было в его поведении, в его поступках. Маша стыда не ощущала, ведь она никого не обманула, она не сжульничала, не обворовала. Она пострадала, — но этого стыдиться не надо, ведь плохое она сделала не другим, а самой себе!

Ладно, пускай придет мама. Кто же у Маши ближе!

Мама приехала. Поговорила, посмотрела на Машу, передала ей какой-то гостинец. Хотела посмотреть на внучку, но выносить детей из комнаты, где кормят, не разрешалось. Дома маму ждали разнообразные бесконечные дела, для которых, как известно, и существовал выходной день. И попрощавшись наскоро, мама ушла.

Маша ходила по гостиной и разглядывала гостей. Кое-кто привел старших детей — и они скучали по мамам. Маша отошла в сторонку, к столу, на котором лежали журналы, и стала перебирать их.

— Лоза, к вам пришли! — позвала нянечка.

Кто же?

Она вышла к вешалке и увидела Сергея. Он стоял и улыбался ей, худой-прехудой, а щеки — как алые розы. Его большие глаза стали еще больше. Он был в каком-то сером костюме, висевшем мешком, в светло-голубой шелковой рубашечке.

— Сережа! — сказала Маша растерянно, — ты пришел? Откуда ты узнал?

— Я все узнал, я звонил твоей маме, и она рассказала мне, где ты. Я хочу непременно видеть твою дочку. Непременно. И ты… ты такая стала, какая-то… другая. Красивая, но по-другому.

— А ты похудел, Сережа. Только цвет лица хороший, — неосторожно сказала Маша.

— Цвет лица… Это мне впрыснули кое-что, наркотик. Чтобы боли не чувствовать… Я ведь болею, девчонка. Впрочем, ты знаешь, не будем на эту тему.

«Болеет? Значит, он не врал? Болеет! И в такой момент я сама отступилась от него! Случилось что-то непоправимое», — подумала Маша. Но зачем же он сам оттолкнул ее?

— А что же у тебя все-таки? Ну, скажи, не мучай.

— Какая разница! Ну, допустим, рак. Не стоит об этом. Покажи лучше дочку.

— Не разрешают. Но я покажу! — решительно сказала Маша. — Через сорок минут мы все пойдем вон в ту комнату, за стеклянной дверью. Нам дадут детей, все сядут кормить, а я на минутку вынесу ее и покажу тебе… Не может быть. Объясни мне, объясни, Сережа, почему у нас всё так вышло.

Сергей посмотрел на Машу. Он смотрел долго, словно мерил что-то, словно прикидывал, можно ли, нужно ли рассказывать ей. А потом рассказал.

Рассказ его был печален, он был ужасен, неумолим по силе той неизбежности, с какой надвигалась беда.

Полтора года назад Сергей принял решение — не мучить любимую девушку картиной своего медленного умирания. Он подумал, что у него хватит силы порвать с нею, пока не поздно, пока еще они не связали себя близкими отношениями. Он не посмел вести себя с ней легкомысленно, — ведь она смотрела на все так серьезно, она любила его так беспрекословно, так преданно. А сильная любовь тяготит, если знаешь, что тебе нечем на нее ответить.

Сергей подумал, что Маша, отвыкнув от него и обидевшись на него, остынет, найдет свою судьбу в любви к другому человеку. Он желал ей счастья, он боялся, что лишит ее этого, привязав на несколько лет к себе — больному и обреченному. Он хотел лучшего.