Весенний шум

— А все же родного отца никто не заменит, — печально добавила женщина, у которой был синеглазый сын. Говоря, она думала о себе. Встретившись с мужем на суде она посмотрела на него как бы со стороны. Она видела: есть мужчины умнее, выдержанней, собранней, культурней… Но этот растрепа с синими глазами, этот неряха, не сообразивший постирать рубаху перед судом, этот грубиян, бросивший ее во время беременности, когда она была слабой, когда нуждалась в защите, — этот дурак малоразвитый и не стремившийся к развитию был все-таки ее мужем, был отцом ее сына. И, выслушав на суде его неловкое бормотанье о том, что он хочет, чтоб все было по-старому, она не стала вспоминать прежние обиды, простила его и протянула руку. А сама думала о том, что вперед и она будет умнее, вперед и она тверже будет.

* * *

Отдых в Доме матери и ребенка Маше пришлось прервать: у нее началась грудница. Врачи испробовали все средства, чтобы вылечить ее. Болезнь усиливалась, Маша температурила, и оставаться в доме отдыха стало невозможно.

Дальше все промелькнуло быстро-быстро: Маша дома, отец провожает ее к известному хирургу. Кабинет, заставленный книгами, заваленный иностранными журналами, живые альпийские фиалки на окне… А потом операционная и громкий голос женщины, властный и недобрый голос: «Считайте: один, два, три, четыре… Считайте, считайте все время! Считайте…» Она еще требовала — «считайте» и Маша хорошо это слышала, но язык уже не подчинялся. «Тринадцать, четырнадцать…» — она проваливалась в темноту, в небытие, и страстно сопротивлялась этому, но наркоз все-таки пересилил.

— Ну, шевелитесь, больная, просыпайтесь, двигайте руками! — послышался уже другой женский голос. В этот миг Маша почувствовала острую боль в груди, забинтованной белой марлей. Да, все сделали, что надо… Хорошо, теперь будет легче: боль эта другая, простая боль от раны, которой еще долго придется заживать.

Ее вынесли на носилках в другую комнату и велели отдохнуть часа два. «А девочка моя давно уже хочет кушать», — тоскливо думала Маша. Какой там отдых, скорее бы домой!

В положенное время она вернулась домой, покормила младенца и уснула. Во сне она пригрелась, отдохнула, но боль не утихла. Температура к вечеру повысилась.

«Придете завтра утром, если температура не спадет», — сказал ей врач. Похоже, что придется идти. Сколько волнений для родных! Лучше не говорить им ничего, все равно, здоровье зависит не от них.

Утром Маша почувствовала себя хуже, по смолчала. Довольно, что мать стирала за нее пеленки и меняла их Зое, пока была дома. А сейчас она ушла на работу, и братья ушли, и отец… Как же идти к врачу, если Зою не с кем оставить? Или не идти?

Нет, пойти надо было, это Маша чувствовала. Она постучала в стенку соседке-портнихе. Это был условный знак, который означал просьбу зайти на минуту.

Соседка быстро пришла. Увидев Машу и услышав о ее состоянии, женщина все поняла.

— Идите и не беспокойтесь: я возьму Зоеньку к себе, а если она будет плакать, дам сладкого чаю, — сказала соседка.

— Я ведь недолго, Нина Ивановна, скоро вернусь…

— Идите и не волнуйтесь: не на улице дочку бросили.

И Маша пошла. А когда врачи, размотав бинты, взглянули на рану, женщина-хирург с грубым голосом изменилась в лице и сказала что-то по-латыни. И несколько голов нагнулись к Машиной груди.

— Останетесь в больнице, — твердо сказала женщина-хирург.

— Нельзя, у меня ребенок один дома.

— Останетесь без разговоров. Я не могу отпустить вас, — повторила врач и, отвернувшись, стала давать распоряжения своим помощницам.

Что это такое? Ее уложили в отдельной палате, маленькой, всего на две койки. Дежурный врач приказала сестре заходить сюда каждые пять минут и не гасить ночью свет. Дали какое-то лекарство… Легче не стало. Мысли вертелись вокруг младенца: милая, ты-то при чем, за что тебя наказываю — лежишь в чужой квартире голодная, а то и мокрая… А мать и подойти не может.

Откуда-то идет музыка. Бурная, тяжелая, тревожная музыка. Хоть бы остановили ее, человек болен, а она гремит, напирает, давит. Ах, это радио — над постелью висят наушники. Скорее бы кончилась эта назойливая музыка. Если б Маша была здоровой, догадалась бы выключить их, а сейчас ей не под силу догадаться, и она томится вдвойне — от жара, от музыки…

Часы бегут… Что с тобой, как ты там, человек мой новенький? Голодная, один чай дают…

Часы бегут… Да что они там, дома, не догадаются, что ли: ее, Маши, дома нет, ребенка тоже, а никто не побеспокоится…

И вдруг знакомый голос в коридоре: это соседка, Нина Ивановна!

Нина Ивановна, в белом халате с чужого плеча, входит в палату с Зоенькой на руках. Пока Маша кормит девочку, соседка рассказывает, как она ждала-ждала и надумала пойти узнать, отчего Миши нет так долго. А уйти от ребенка нельзя. Она послала дочку. Та узнала, что больная Лоза лежит в такой-то палате. У нее…