Весенний шум

— А в Киеве уже весна, — сказал он как-то Маше. Она насторожилась: в Киеве Лиза. Откуда он знает, что там весна? Может быть, Лиза пишет ему?

Думать так, значило — предположить, что Маркизов подлец. А оскорбить его напрасным подозрением — что может быть обиднее и несправедливей! Да, Маша предположила на миг, что у них с Лизой идет какая-то переписка, но, подумав, тотчас отбросила эти мысли, Двурушник? Это было бы слишком мерзко и лживо. А он — искренний, честный человек, с некоторыми слабостями, но без слабостей людей нет. Маша не высказала ему своих подозрений, ей было стыдно, что они возникли.

О чем говорила ей звезда, светившая в ночное окошко? О вечности, о ничтожестве и краткости жизни человека, о продолжении жизни в других, в следующем поколении?.. «Роди мне сына», — бормотал он ей ночью. Никто никогда не говорил ей таких слов. Никогда еще не думала она, что это — близко, это возможно, — это — на самом деле. Только видела темную комнату и далекие звезды в окне, а на коврике возле низкой тахты — коробку спичек, брошенную Семеном.

Прощаясь утром, он рассказал ей однажды о том, как на его глазах женщина попала под поезд. Она шла по путям и нечаянно вступила каблучком в щель между рельсами возле стрелки. Она была в ботинке. Стала неторопливо высвобождать ногу, а в это время сзади вырос поезд… Мимо шел молодой парень, железнодорожник. Он увидел поезд и женщину. Он увидел, что поезд близко, снял с плеч ватник и набросил на нее. Поезд раздавил ее.

— А зачем он бросил ватник? — с ужасом спросила Маша.

— Чтобы ей умирать было легче… не видя.

— Но почему он не подал ей руки, не дернул ее в сторону? Осталась бы, может, калекой, но сохранила бы жизнь…

— Видел, что застряла. И набросил… не видя, легче, наверно.

Маша ушла с тяжелым чувством на душе. Как не помочь, не протянуть руки! Что за люди есть еще на свете! «Не видя, легче умереть…» Нет, лучше видеть угрозу, видеть и противиться ей, сколько хватит сил.

Три дня подряд она должна была оставаться дома — отец и мать не знали о том, что произошло в ее жизни. В эти дни Маша убедилась, что она уже не одна. У нее будет ребенок. Тот, о котором так просил ее Семен.

Надо было сказать ему, но как это скажешь? Как произнести эти слова в первый раз в жизни? «Беременна»… Или, как Пушкин говорил о своей жене — брюхата, на сносях. Легко им, писателям, сочинять, а как сказать это любимому человеку? Ведь если она беременна, значит важное событие произошло и с ним. Значит, и его жизнь уже не оборвется бесследно, и новое звенышко этой жизни уже возникло. А беречь это новое звенышко доверено ей, женщине.

Рассуждать было очень легко, но, войдя в знакомую квартиру, Маша снова смутилась. Семен встретил ее как-то тускло, молча. Он поцеловал ее, и обнял, и приласкал, но не было это празднично, как прежде, как сначала. Она ждала — пусть он разговорится, пусть она посидит немного, привыкнет и тогда скажет. Только не сразу!

А он отошел от нее в сторону, сел с ногами в высокое кресло, обнял колени и смолк совсем. Они молчали минуту, две, может три.

— Вы не знаете, когда приходят поезда из Киева? — спросил он наконец.

— Не знаю… Зачем?

— Встречать надо…

Это было, как выстрел, как снежный обвал в горах. Что же он молчит? Что же он не объяснит своих слов? Как же это?

— По-русски — любить, значит жалеть, — сказал он тихо. — Значит, кого жальче, того и любишь. Вы — сильная, Маша, вы никогда не пропадете. Нелегко с вами, но зато, наверное, вам легко.

«Что он такое говорит? Случилось непоправимое несчастье, все падает в пропасть, все рушится. Недаром он рассказывал об этой женщине, которую парень закрыл ватником. Так и он: не помочь, не поддержать, а набросить что-нибудь, чтобы не видела… Что же это?»

Она не могла спрашивать, язык не вязал и двух слов. Она онемела, услышав эту страшную новость. Он должен встречать? Кого? Разве она уехала не навсегда? Почему же он не сказал об этом?

— Я пойду, — сказала она чуть слышно и молча двинулась к дверям. Он поднялся за ней. Он всматривался в нее — что-то случилось, она пришла с какой-то вестью…

Сгорбленная, молчаливая, она стала быстро спускаться по лестнице, словно боясь, что он побежит вслед. Он не уходил. Он стоял в лестничном пролете и смотрел на нее, не спуская глаз. И вдруг он понял.

— Машенька, неужели? — крикнул он вниз, и в голосе его прозвучали нотки радости.

— Да! Да! — ответила она снизу, обрадовавшись, что он все-таки помог ей.

— Машенька! — крикнул он еще раз, но она уже бежала, прыгая через ступеньки, как поток воды по камням. Бежала, подгоняемая каким-то ей самой непонятным страхом. И радостью! Потому что в том, что она хотела сказать ему и о чем он, милый, сам догадался, заключена была ее большая гордость и радость, несмотря ни на что.

* * *