Весенний снег

Приглушенно говорящая толпа поравнялась с Прозоровским домом и изумленно ахнула. Калитка была распахнута, а от нее до самого крыльца тянулась новая ковровая дорожка. Никита с букетом степных колокольчиков шагнул от ворот, передал цветы жене, а сам принял в руки драгоценный конвертик. Он пропустил Веру Михайловну вперед на ковровую дорожку и пошел за лею, чуть приотставая, держа на полувытянутых руках своего долгожданного первенца. Никита был огромный, а конвертик маленький, но тем не менее Никита двигался по дорожке, как по бревну через реку, боясь оступиться, выронить свою драгоценность. А Вера Михайловна будто плыла перед ним, не поворачивая головы, не скашивая глаз, стараясь не расплескать свою гордость и счастье.

— Будто королева, — слышалось со всех сторон.

— Ай да Никита! Вот это встренул.

— Чо боишься-то? Не мину, чай, несешь.

На крыльце стояли три старушки — бабушки Марья, Полина и Ольга. Они глядели на приближающихся к ним Веру и Никиту с конвертиком на руках как на чудо.

Как только Вера с Никитой очутились на крыльце.

Марья Денисовна поклонилась всем в пояс, произнесла певуче:

— Вечерком милости просим в гости.

Столы вынесли под навес, накрыли старыми, слежавшимися в сундуке бабушкиными скатертями. «Горючее» привез на своем мотоцикле Никита. А закуску принесли соседи, кто что мог. Так тут заведено было.

Закатное солнце заливало землю. Люди казались меднокожими, а все вокруг — багряным, необычным, соответствующим празднику, который отмечали Выселки.

На «газике», не замеченном в суете, приехали директор школы и с ним две учительницы, подруги Веры Михайловны.

Ивану Кузьмичу дали первое слово. Он встал, погладил лысину, мгновение раздумывал, брать ли рюмку, и все-таки взял ее и заговорил просто, спокойно, внушительно, как будто разговаривал с товарищами по работе:

— Я вот что хочу сказать, дорогие товарищи. Если посмотреть на карту, то там не увидишь ни станции Малютка, ни нашего Медвежьего, ни ваших Выселок. Мы, как это говорится, капля в море.

— Стало быть… — не то хотел поддержать, не то возразить старик Волобуев, но на него цыкнулн соседи, и он примолк.

— И событие, так сказать, — продолжал директор, — вроде бы обычное, появился на свет новый человек. Их каждый день по стране нашей огромной, может, не одна сотня рождается. Для Выселок это событие, а для страны вроде бы неприметное дело. Но…

Старик Волобуев опять зашевелился было, на этот раз явно желая возразить директору.

— Но, — повторил директор, — на самом-то деле это не так. На самом-то деле этот новый человек означает многое. Это наше будущее. Это семья, общество, народ — вот какая цепочка получается. Сегодня нашего советского народу прибыло. И уже по всем пунктам идут официальные сообщения: плюс один человек, плюс мальчик, по фамилии Прозоров, по имени… — он покосился на Веру и Никиту, ожидая ответа.

— Сережа, — чуть слышно произнесла Вера Михайловна.

— По имени Сергей, — громко повторил директор. — Он, этот Сергей Прозоров, уже значится во всех сводках, он уже та копеечка, без которой, как говорится, рубля не бывает.

— Это, значит, точно, — не выдержал старик Волобуев.

— Так вот, я хочу, чтобы мы поняли, что от нашей копеечки зависит богатство страны, и берегли ее, как собственный глаз. А вас, — он опять покосился на Веру и Никиту, — я поздравляю и желаю большого семейного счастья.

Люди оживились, зазвенели рюмками и вилками.

Только старик Волобуев все не унимался, все норовил вставить словцо:

— Оно точно. Вроде бы и на карте не обозначено, а между прочим — копеечка… Нет, нет, ты слушай, — тянул он, обращаясь персонально к бабке Анисье: — Копеечка-то, стало быть, золотая…

Вера несколько раз порывалась вскочить, наконец убежала в дом поглядеть, как там новорожденный. Подле младенца дежурил семилетний Васятка, но она ему не очень-то доверяла, тем более что сам дежурный давал повод для недоверия: высовывался из-за дверей, поглядывал, как гуляют взрослые.

Неожиданно шум застолья прервала песня. Марья Денисовна, подперев кулаками голову, затянула:

Раз полоску Маша жала,
Золоты снопы вязала.
Мо-олода-я-я-я.

Ее любили слушать. Все смолкли как по команде.

Мо-олода-я-я.

Тотчас два подголоска, две ее сестрицы, две бабушки, подхватили песню:

Эх, молодая-я, молодая-я.

Голоса звучали чисто, и, если бы не видеть лиц, морщинистых щек, натруженных рук, опущенных на стол, можно было подумать — поют молодые.

Истомилась, изомлела,
Это что уж — бабье дело,
Доля злая-я.

Нет, они не только пели, они будто рассказывали, поверяли душу, выплескивая из нее близкие и понятные всем чувства, как будто уводили людей в воспоминания, в годы молодости.

Парень тут как тут случился,
Повернулся, поклонился,
Стал ласкаться-я.

Каждый вспоминал свою юность, свою удаль, свою любовь. Было тихо, где-то под стрехой гудела оса да за заплотом шептались прилипшие к доскам ребятишки.