Весна

Они улеглись в натопленной комнате и вскоре заснули. В полночь Никола Медник проснулся. Подбросил дров в очаг, достал из своей торбы вареную курицу и принялся с аппетитом закусывать. Потянулся и за недопитой бутылью. Громкое его чавканье разбудило Апостола. Он приподнялся, откинул одеяло и потянулся.

— Ты что там делаешь?

— Ем! — ответил Николчо. — Все никак не наемся. Путь предстоит долгий. Вставайте, что ли, да в дорогу.

Латинец тоже поднялся. Сладко, протяжно зевнул, потом обмотал себя кушаком, долго пыхтел, завязывая царвули, и наконец сказал:

— Пойду накажу своим, чтоб нынче управлялись в корчме без меня, а вы тут собирайтесь покуда.

Он вышел. Слышно было, как на дороге в село заскрипел снег под его царвулями.

Апостол обматывал вокруг себя свой алый кушак, когда дверь постоялого двора затрещала под сильными ударами. Левский и Никола прислушались.

— Ач капу! Отворяй ворота, хозяин! — донесся хриплый крик.

Никола вмиг узнал голос Хасана Чауша, того самого стражника, которого они повстречали у «Пази-моста». Он неслышно подкрался к двери, прильнул к замочной скважине и увидел темные силуэты людей, направивших ружья на дверь. Один, второй, третий… много их. Он отпрянул и зашептал:

— Мы окружены! Там их видимо-невидимо!

Левский наскоро подпоясался, взял свой револьвер в правую руку, револьвер Латинца — в левую, велел Николе открыть маленькую дверцу, что вела в конюшню, и тихонько выскользнул из комнаты. Пересек на цыпочках занесенный снегом двор. Подошел к самой калитке, но открывать не стал, чтобы не привлечь скрипом внимания стражников, а разбежался, надеясь одним прыжком перемахнуть через забор. На беду нога в широких шароварах зацепилась за верх забора, и Апостол ничком, вместе с калиткой, рухнул наземь. Как раз против калитки стояли в засаде три стражника. Когда Левский упал, они с диким ревом накинулись на него и прижали к земле, но Апостол, обладавший недюжинной физической силой, расшвырял их в стороны, вскочил на ноги и выстрелил. Стражники истошно завопили.

— Юрум бре![8] — взревел раненый Юсеин Бошнак, и стражники, все шестнадцать разом, разрядили свои ружья в Левского. Одна пуля обожгла его голову над левым ухом. Стражник, стоявший к нему ближе других, взмахнул тесаком и отсек ему пол-уха, но плечо осталось нетронутым — спасла антерия. Словно стая волков, налетели на него остальные стражники. Повалили неукротимого апостола, вдавили голову и ноги в снег, с торжествующими криками скрутили руки за спину и связали веревкой.

Когда они поставили его к стене дома, главный апостол был весь в крови, смертельная бледность покрывала его лицо. Без шапки, волосы всклокочены, зубы стиснуты, широко открыты глаза. Но его звонкий, дивный голос рассек тьму зимней ночи, окутавшей его порабощенную отчизну:

— Прощайте, братья! Прощай, милое сердцу отечество! За тебя отдаю свою жизнь!

Остервенелые, взбешенные стражники Юсеина Бошнака бросили раненого Левского в телегу, а Христо Латинца и Николу Медника погнали связанных позади. Коня, в седле которого были упрятаны комитетские бумаги, они тогда так и не хватились. Как выехали на Севлиевскую дорогу, разъяренные стражники, не будучи уверены, что у них в руках сам главный руководитель восстания; столкнули Николу в придорожную канаву, повалили, стали яростно молотить по нему палками и допытываться:

— Левский это? Говори!

Но стойкий болгарин был нем как могила.

Когда подъехали к конаку ловечского каймакама и втолкнули Левского в помещение стражников, в дверях показалась голова предателя, попа Крыстю, который, вместо того чтобы самому явиться на Кыкринский постоялый двор и ответить за свои деяния, подослал туда вооруженных турецких стражников.

— Как же так, Васил? Как это случилось? — спросил лукавый поп.

— А вот так… Есть о чем толковать, — с великим презрением и сдержанной яростью ответил Апостол, пристально глядя своими ясными, не знающими страха глазами в лицо предателя.

Поп Крыстю попятился.

Двадцать три конных стражника конвоировали подводу с арестованными в Велико Тырново. Две сотни конных полицейских выехали на Марно поле встречать опаснейшего из врагов Оттоманской империи. Левского и его товарищей пересадили в две крытые повозки. Всадники пришпорили коней, и кибитки загромыхали по неровной булыжной мостовой к Баджарлыку. Тырновские красотки так и прилипли к окнам, чтоб полюбоваться даровым зрелищем. В конаке паша подверг троих революционеров допросу. Никола и Латинец по-прежнему утверждали, что знать не знают человека, которого везли вместе с ними связанного по рукам и ногам. Но Левский, увидев в руках паши свой портрет, признался:

— Да, я Васил Левский.

Тырновский паша, который выбился из сил, рассылаючи солдат по следу неуловимого апостола, от радости расплылся в улыбке и приказал своим телохранителям угостить арестованных кофе, небет-шекером и как следует накормить. И даже распорядился послать за лекарем, чтобы тот наложил целебную мазь и перевязал рассеченное ухо Левского — у того уже заметно отекло лицо.