Весна

Интересно, засохла ли та лоза у них перед домом? По вечерам отец любил посидеть под ней на табурете, посасывая цигарку…

Самолет пошел на посадку.

* * *

— Поехали, бабушка! — Марко Маслинка остановил свою лошаденку как раз у тополя, что растет во дворе бабушки Гены. — Становись вот сюда. Дай-ка руку, подсоблю! Да не эту, другую!

— Смотри, Марко, как бы лошадь не дернула — а то еще убьешь ненароком. Я тебя тогда…

— Не бойся. Лезь наверх.

Бабушка Гена поставила правую ногу на ступицу и, покуда Марко втаскивал ее в телегу, беспомощно размахивала левой рукой.

— Видала? Вот и втащил. Ну, садись теперь рядком со мной на сено. Вчера кмет говорит: «Отвези бабушку, пускай посмотрит на памятник. К самому памятнику доставь, а денег с нее ничего не бери. Она вдова бай Михала, а он за народное дело пострадал». А я ему и говорю: «Какой разговор? Кого же тогда везти, если не ее?» Ох, и выбелила же ты, бабушка, свою хату! Должно, гостя ждешь?

— Побелить побелили, да только не я. Тодорка, вишь, надумала. Пускай, говорит, чистенькая стоит, а ну, как брат постучится в ворота? Ох, Марко, неужто доведется мне дожить, увидеть моего сыночка? Все глаза по нем выплакала, вся душенька истосковалась. Ну, поехали!

Маслинка тронул лошаденку, и телега, погромыхивая, покатилась по пыльной деревенской дороге.

— Сколько же лет прошло с тех пор, как Пешо ушел из села? — спросил возница.

— Да вот считай: двадцать один стукнуло. В последний класс гимназии перешел. Так и стоит у меня перед глазами, родимый. Так и вижу его с красной звездочкой на груди. Сколько раз говорила ему: сыми ты ее, жизни из-за нее решишься. А он только смеется и по плечу меня гладит: «Ты обо мне не беспокойся, мама…» Так все и говорил. Не помню, сказывала я тебе, как мы с ним расстались, иль нет? Было это как раз в ту осень, когда наши восстание подняли. Послала я Пешо на бахчу, за арбузами, зарезала цыпленка, поставила в чугунке варить. Ну, жду, вот-вот хлопнут ворота, заскрипит телега, выглядываю в окошко, а его все нет и нет. Тодорка так прямо на коленях у меня и уснула. Пропели первые петухи, вторые, а Пешо все не едет. О, господи, думаю, что ж это с моим дитем приключилось? Уложила Тодорку в постель, накинула платок и пошла на бахчу искать. Покуда дошла, уж и светать начало. Подошла к бахче, нашла волов — пасутся, жуют пырей, а Пешо — и след простыл. Принялась я его звать. Кричала, кричала, покуда не охрипла — нету моего Пешо, да и только. Куда он мог подеваться? А Пешо-то наш, оказывается, с повстанцами ушел, да только я-то этого не знала. Запрягла я волов, пригнала телегу домой. Пошла прямо в общину, к кмету. У нас тогда в кметах ходил тот самый, которого после Кровопийцей народ окрестил… Рассказала ему: так, мол, и так. А он как заорет:

— Улетела, значит, птичка? Ну ничего, поймаем, подрежем крылышки! Так, Гена, и знай. А муженек твой куда запропал? Может, и он в Татарский лес подался?

— Муж мой в каменоломне, — отвечаю. — А ты почему спрашиваешь? Не знаешь, что ли, где он? Господи, кому же пожаловаться? Кому горе выплакать?

Пришлось мне одной кукурузу ломать. Тодорку замкнула в доме, безо всякого присмотру. А как вернулась вечером, соседи сказывают, видели моего Михала, руки назад скручены, двое жандармов гонят. Он, горемычный, пеши, а они — верхами, и винтовки прямо в спину ему наставили. Господи, думаю, да по ком же мне вперед плакать? По мужу или по сыну? И только тогда чуть полегчало на сердце, когда как-то ночью постучался в мое окошко какой-то незнакомый человек. «Велели мне, говорит, тетка Гена, передать тебе, что Пешо твой перешел через границу, что живой он и невредимый. Не убивайся по нем». Кто был тот человек и кто его послал, — так я и не разобрала. Михал мой вернулся через три месяца. Оправдать его суд оправдал, да только искалечили его звери лютые. Легкое ему повредили. Живи как хошь. Все грудью маялся. Как закашляется — сплюнет в ладонь, и от меня прячет. Думал, сердешный, не знаю я, что с ним. О каменоломне и думать уж было нечего. Вскоре слег он и на другую осень угас. Осиротели мы с Тодоркой, одни остались.

— А Петр не давал разве о себе знать из России?

— Всего три письма пришло от него за все эти двадцать лет. И каждый раз чья-то рука тайком постучится в окошко, сунет письмо и исчезнет. В первом письме Пешо писал, что закончил курс учения и вышел в красные командиры. Во втором отписал, что жена родила ему второго сына, а старший наречен в честь деда и очень на него похож. В третье письмо вложил немного денег и сообщал, что скоро свидимся. Письма эти мы с Тодоркой уж так-то прятали, так дрожали, как бы об них кто не проведал. Эх, Марко, знал бы ты, каково у меня на сердце. Жив ли сынок мой или погиб в бою? Много народу загубил немец. В России, сказывают, все как есть города и села пожгли, а сколько народу положили — и не счесть. Теперь зато пришел их черед. В прошлый месяц, как услыхала я — пушки на границе палят, — так от радости и задрожала. Стекло в окошке звенит. С того дня каждый день слушаю, а только ничего больше не слыхать. А ты как, не слыхал?