«Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке

Солидарность тункинских ссыльных подтачивало соперничество священников за пост старосты. Это была общественная должность, престижная и дававшая множество возможностей для налаживания отношений с чиновниками. Староста, в частности, знакомил ссыльных с новыми распоряжениями, созывал общие собрания, получал и раздавал пособия, через него шли посылки и письма. Во время выборов верх порой брали нездоровые эмоции, и место доставалось недостойному кандидату. Сами священники позже сурово оценивали таких персонажей: «К сожалению, как и повсюду на свете, если только речь не идет о прославлении Господа, люди обычно стремятся занять должность повыше, так и здесь, не раз кто-нибудь становился старостой просто потому, что желал возвыситься над остальными; желание это бывало тем более грешно, когда ему не сопутствовали необходимые черты характера. К сожалению, случалось и так, что грязные интриги, пристрастность, низкие поступки, подкуп, лесть приводили на эту должность того […], кто ни службу не совершал, ни требник не читал». Дважды старостой избирали ксендзов Людвика Чаевича и Антония Опольского, на один срок также – Юзефа Ковалевского, Петра Краевского, Эразма Ключевского («он с наибольшим рвением исполнял свои обязанности»), Теодора Рогозиньского и Фердинанда Стульгиньского.

Была еще одна неприятная для общины проблема, о которой не смогли умолчать в своих описаниях жизни в Тунке ни Новаковский, ни Жискар. Ростовщичество! Новаковский уклончиво пишет, что «некоторые» духовные лица – «позабыв о достоинстве, предавались ростовщичесту». Он не говорит, сколько было таких священников и не называет имен, однако отмечает, что одного ксендза-ростовщика – по решению общего собрания – исключили из общины. Новаковский пишет, что «имевший значительный запас средств» ксендз Константы Пиварский, ораторианец из Студзянны, желая спасти свою репутацию, давал деньги «в долг москалям и бурятам без процентов». За подобную трактовку проблемы ростовщичества в Тунке Новаковского в своих воспоминаниях решительно критикует ксендз Куляшиньский. Хотя он не говорит прямо, нетрудно догадаться, что его замечания касаются ксендза Пиварского, которого Куляшиньский филантропом отнюдь не считает. При этом он называет еще несколько имен – Коханьского, Теодора Рогозиньского, Лаппу, – представляя этих священников примерными членами тункинской общины, а больше всего места посвящает благочестивому ксендзу Онуфрию Сырвиду из Литвы – «Такие священники были в 1863 году, такие священники были в Тунке, и они искупали чужие грехи». «Чтобы возводить кого-то на пьедестал, – продолжает Куляшиньский, – и провозглашать идеалом польского священнослужителя, нужно иметь к тому основания: хочется спросить, располагал ли таковыми автор […], а если нет, то какое право он имел окружать его ореолом? Разве что он руководствовался идеалистическим мировоззрением в целом, а фамилия подвернулась случайно?» И заканчивает моралью: «История не терпит фимиама: ее возлюбленное дитя – правда».

Можно предположить, что Новаковский лукавил и приукрашивал реальность. Случайно ли он использовал в этих вполне осознанно нарисованных картинах фамилию ксендза Пиварского? Вполне возможно. Загадку эту однако, за недостатком информации, мы разрешить не в силах. Следует привести высказанное ранее положительное мнение о Пиварском – оно относится к тому периоду, когда священник находился на Байкале, и принадлежит не столь охотно восхвалявшему священнослужителей и даже неприязненно относившемуся к Церкви Бенедикту Дыбовскому, который познакомился с монахом во время их совместного пребывания в курортной местности Дарасун в Даурии. Пиварский, – писал Дыбовский в «Дневнике», – «отличался мягким характером, набожностью, изрядным патриотизмом. Часы у него шли по варшавскому времени, молился он в те часы, когда молились на родине; ночью специально вставал, чтобы преклонить колени. […] Местные жители называли его „святым человеком”. В праздничные дни он совершал для ссыльных службу в купальне. В Тунке же, живя в одном доме с больным ксендзом Владиславом Польковским (из Варшавской епархии), помогал ему во всех домашних трудах, а после смерти Польковского взял к себе в дом прежнего школьного товарища, бедного ксендза Изидора Цёнглиньского. О другом ксендзе, действительно обвинявшемся в ростовщичестве, речь пойдет ниже.