Весна – любовь моя

Таким образом, я впервые попал на реку Волхов в самый разгар его весеннего половодья. Выйдя из вагона на станции Волхов мост, мы были ошеломлены отрывшимся с высоты насыпи видом. Кто не видел весной могучего Волхова, тому даже трудно представить себе эту картину. Реки в общепринятом значении этого слова не было, тем более берегов. Была вода, просто вода – везде: под насыпью железной дороги, на полях, в кустарниках и в лесу… По полевым межевым канавам и низинам она вторгалась далеко в сушу, и совершенно невозможно было определить на вид какая там глубина, – по пояс или по щиколотку. Охотиться в таких угодьях без лодки можно было бы, наверное, только хорошо зная подходы к более приподнятым и сухим береговым бровкам речного русла. Может быть, мифический друг Андрея всё это знал, даже рассказал ему об этом, только, увидев «потоп», тот так растерялся, что не смог толком вспомнить ни одной из рассказанных ему примет. В коротких, таких несерьёзных для этого водного раздолья, сапожках мы нерешительно побрели наугад, – туда, откуда доносились до нас призывные птичьи крики.

В течение нескольких часов, почти до самой темноты, мы «штурмовали» водные преграды. Вязли в раскисшем грунте залитой водой пашни, проваливались, черпая воду сапогами, в полевые канавы и уже совсем вымотанные, с единственным желанием добраться до сухой земли и костра, увидели не так далеко большое дерево, возвышающееся над мелколесьем. Им оказался большой старый дуб, стоящий на крохотном сухом пятачке. Под ним валялось несколько засохших, непонятно как отломанных от него толстых сучьев. Мы были спасены.

Очень ровным, красивым пламенем горел костёр. На коротких шестах, вбитых в землю, сушились наши сапоги, носки, портянки. Прикрывая голые коленки, мы сидели вплотную, сколько позволял жар, к огню и досушивали на руках мокрые штанины своих брюк. В углях костра пеклась картошка, над костром закипал чай, и жизнь снова казалась нам прекрасной, – мы были на охоте.

Время от времени в той стороне, где по нашим представлениям было речное русло, доносились выстрелы, и слышался иногда гогот пролетающих в небе гусиных стай. Одна прошла совсем близко, мелькнув в просвете деревьев. А вокруг нас, набирая в вечерней тишине силу, заглушая постепенно все другие звуки, мощнее, чем знаменитый военный хор имени Александрова, звучал хор лягушек. Они были везде, их количество не поддавалось исчислению. Мои надежды послушать опять чудесные звуки весны потонули в этом утробном урчании. Но всё-таки один новый для себя звук я как-то уловил, когда, одев на босу ногу ещё не досохшие сапоги, отправился к ближайшей луже за очередной порцией воды для чая. Разгоняя ногами сразу примолкших в этой луже лягух, я зачерпнул котелком и уже шагнул назад, когда услышал невдалеке очень странный звук. Как будто там, за невысокими берёзками и ольшинками, кто-то короткими рывками рвал на куски плотную материю. Серию из четырёх-пяти таких звуков завершал резкий посвист. Через короткое время всё повторилось, и я даже заметил мелькнувший на фоне зари силуэт небольшой птицы. Всё это прозвучало ещё несколько раз, дальше, а потом всё заглушили концертирующие лягушки.

Во второй половине следующего дня мы снова стояли на станционной насыпи, стараясь с высоты разглядеть приютивший нас вчера пригорок. И не могли, таким отсюда всё представлялось нам однообразным…

Хотя эти угодья и оказались для нас не «по зубам», Андрей «вытоптал» на мокрых полях пару турухтанов с красивыми «воротниками», а я сбил близко поднявшегося из канавы селезня чирка. Все неприятности позабылись, и настроение было вполне приличное. О гусях и утином супе мы старались не вспоминать.

К станции начинал подтягиваться народ. Наше внимание привлекли два охотника. Поднявшись по тропинке наверх, они остановились недалеко от нас, и стали оживлённо беседовать, обсуждая, видимо, перипетии охоты. У того, кто стоял к нам спиной, был надет объёмистый рюкзак с торчащим из него ружейным чехлом, а через плечо перекинута сетка для дичи, сквозь ячейки которой хорошо просматривалась пара больших и красивых гусей. Я хорошо рассмотрел массивную голову одного из них со светлой полоской на тёмном клюве. И поверх этих громадных красавцев лежала невзрачная, размером с моего чирка, незнакомая мне птица. Однотонного ржаво-бурого оперения, с длинным, длиннее, чем у турухтанов клювом, с тонкими ножками и пальчиками-спичками.

– Видишь, – заговорил тихонечко Андрей, – Какие тут гуси. Нам просто не повезло… – он явно хотел оправдаться. А я всё глядел на этот, как мне казалось, нелепый «натюрморт», и такой несовместимой казалась мне эта пара гусей с невидной и маленькой птюхой, что, отойдя немного в сторону, я сказал Андрею, не ожидая, что буду услышан ещё кем-то:

– Зачем же он эту ржавую уродину вместе с гусями-то положил? Но у стоящего спиной к нам охотника, как видно, был очень острый слух. Резко обернувшись, он сразу вычислил меня, оглядел неприязненно и медленно сказал: