Весна на Одере

Дорога открылась перед ним — широкая, пустынная. Но вот из-за поворота появились на велосипедах три немецких солдата с автоматами. Потом показалась большая группа мужчин в каких-то странных одеждах, полосатых, как матрацный холст. Эту нестройную толпу конвоировали солдаты, вооруженные автоматами.

И арестанты и охранники шли медленно, с понуро опущенными головами.

Лубенцов и Мещерский переглянулись, и в главах Мещерского Лубенцов прочитал немую просьбу, даже требование: действовать!

— Это не уголовники, — горячо зашептал Мещерский. — Не может быть, чтобы уводили на запад уголовников. Охрана — уголовники, вот кто!

Лубенцов кивнул головой и тихо сказал:

— А вот мы сейчас узнаем!…

Остальное произошло очень быстро. Старшина Воронин пошел вперед параллельно дороге, с независимым видом и даже как-то лениво вылез из кустов, подошел к ехавшим впереди колонны велосипедистам и, стоя во весь рост, как ни в чем не бывало полоснул из автомата. Одновременно сзади грянуло еще несколько автоматных очередей. Арестованные заметались, потом сбились в кучу и с удивлением смотрели на то, что творится вокруг них. Люди в зеленых маскировочных халатах, с красными звездочками на пилотках бесшумно и легко мелькали среди деревьев, отрывисто обменивались короткими словами на незнакомом языке. Наконец они вышли все на дорогу — высокие, как на подбор, стройные, загорелые, ярко-зеленые, как окружающий лес, и казались они порождением этого леса.

Люди в арестантских халатах не успели опомниться, как уже очутились в лесной чаще среди русских разведчиков. А тут стояли кони и позвякивали уздечки. И было вольно, солнечно и тепло, захотелось скинуть с себя поскорее арестантские халаты и, пожалуй, надеть вот эти зеленые, маскировочные, в которых разведчики выглядели, как вестники весны.

Лубенцов выделил двух разведчиков проводить освобожденных в штаб дивизии. Разоруженных конвоиров отправили вместе с ними под охраной бывших заключенных. Конвоиры восприняли эту разительную перемену в их жизни с тупой покорностью.

А Лубенцов с разведчиками отправились дальше на юг. Ехали по-прежнему молча, словно ничего не произошло, и только у Мещерского на лице застыла задумчивая, счастливая улыбка.

Северная окраина населенного пункта Фалькенхаген встретила маленький отряд винтовочными выстрелами и минометным огнем.

— Наконец-то попали в нормальные условия, — заметил Лубенцов вполголоса и спрыгнул с коня.

Коней отвели в лес, а разведчики, взобравшись на чердак какого-то дома, с полчаса наблюдали за противником, засевшим в Фалькенхагене. Отметив огневые точки на карте, Лубенцов велел отходить в лес. Поскакали крупной рысью назад. Вскоре встретили передовые отряды дивизии и предупредили их о немецком сопротивлении в Фалькенхагене.

На опушке леса, возле деревни Шёнвальде, Лубенцов увидел машину комдива, вокруг которой суетились штабные офицеры. Сам генерал разговаривал по радио с полками, полулежа на траве.

— А, прибыл! — встретил Тарас Петрович своего разведчика. — Завидую тебе! Приятно носиться верхом в тылу у немцев западней Берлина! Докладывай!

Выслушав Лубенцова, комдив сказал:

— Только что получен приказ маршала Жукова к вечеру оседлать магистраль «Ост-Вест». Вот эту, видишь?… — показал он на карте. — Кстати, поздравляю: ты освободил видных антифашистов. Они хотели с тобой повидаться — зайди в политотдел, Павел Иванович там с ними беседует.

Лубенцов пошел в деревню. Здесь, во дворе, возле дома, занятого политотделом, собрались освобожденные разведчиками люди. Солдаты и официантки из штабной столовой сдвигали столы и накрывали их чистыми скатертями.

Плотников, Оганесян и офицеры политотдела сидели рядом с освобожденными и разговаривали с ними. Потом всех пригласили к столу. Дивизионный повар постарался, чтобы иностранцы надолго запомнили русское гостеприимство.

Когда появился Лубенцов, освобожденные встали и бросились к нему с изъявлениями благодарности. Потом все снова расселись. Между Плотниковым и Лубенцовым усадили старого человека, обрюзгшего, с седыми усиками и седой жесткой шевелюрой. По его помятым щекам катились слезы.

Это был Эдмон Энно, французский сенатор, человек, широко известный во всем мире, много раз занимавший пост министра Французской республики. Впрочем, в лагерях и тюрьмах, где он находился с 1941 года, он почти забыл о своем некогда высоком положении. Он очень опустился.

Однако теперь, видя то уважение, которым его окружили русские офицеры, и выпив сверх меры вина, он очень скоро пришел в себя и обрел самоуверенную ухватку опытного парламентария. Он стал разговаривать громко и быстро, так что Оганесян, знавший французский язык не очень хорошо, еле поспевал переводить.