– И кого они поманят, того уж не догонишь и не скрутишь.
– А если и скрутишь, так все одно помрет, шатуны издалека из него дух вытянут.
– И много у вас пропало? – спросил Громобой.
– Пятеро, – подавленно ответил Заренец, и все вокруг поопускали головы. Женщины начали всхлипывать. – Муж ее, да две девки, да парень еще один, да мальчишка на десятом году. – При этих словах старик как-то весь осунулся, и Громобой догадался, что пропавший мальчик, похоже, был его собственным внуком. – Видел же ты ее… Она манит, а ты не хочешь, а идешь, не хочешь, а идешь… Кого получше берут, помоложе, попригожее…
– Как же ты за ней не ушел-то? – воскликнула Задора. Ей давно хотелось задать этот вопрос: такая сила ей казалась превыше человеческой. Она стояла перед Громобоем, терзая от волнения край передника, а ее большие глаза горели какой-то тревожной жаждой дела. – Как же ты сумел? Или ты такое слово знаешь? Или у тебя оберег есть?
– Оберег? – повторил Громобой. – Да… нет вроде…
«Я сам себе оберег!» – мог бы он сказать, но понимал, что это мало что объяснит.
– Уж если кто через колодцы, как через ворота, ходит, тому никаких оберегов не нужно, – опять начал дядя Миляй.
– Да отстань ты! – Задора махнула на него краем передника. – Мало ли что теперь бывает! Весна потерялась, лето потерялось, дороги перепутались, нечисть вся на волю вышла – должен же хоть кто-то справиться! Должен же хоть кто-то помочь! Когда надо, тогда он и появится! Когда терпеть больше нельзя, тогда он и придет! Ведь так?
Все ее лицо дышало верой, глаза блестели, и она, несмотря на бедную одежду и серый повой, была так красива, что Громобою вспомнилась богиня Лада. Задора смотрела прямо ему в глаза, взгляд ее погружался все глубже, и Громобой понял, что может ей ничего не объяснять. Она все о нем поняла. Она ждала его, как ждали его по всему белому свету, и она узнала его, когда он оказался на ее пути.
– Ты – Перун Громовик, – тихо и убежденно сказала Задора, и губы ее слегка дрожали. – Ты – Гром Небесный. Ты пришел к нам.
Голос ее пресекся, на глазах показались слезы, грудь часто задышала. Она поверила, она уже видела спасение, но измученной душе нелегко было вынести такой поворот.
– Уж чем смогу, помогу, – ответил Громобой, не подтверждая и не опровергая ее догадку. – Затем и шел. Надо мне в Славен поскорее, да уж сначала я ваших шатунов повыведу. А то к весне и живого человека не останется.
Ответом было молчание, и только кто-то неудержимо покашливал у двери. И Громобой молчал, мысленно прислушиваясь к собственным словам. Ему вдруг стало ясно, что откладывать и тянуть больше нельзя. Белый свет застыл в последнем напряжении, и если немедленно не вернуть его на прежнюю дорогу, то все рухнет и помогать будет некому.
На другой день Пригоричи собрались за дровами. Надеясь на защиту Громобоя, хозяева хотели запасти дров побольше, чтобы потом долго не иметь нужды ходить в лес, и утром вышли с огнища с шестью волокушами. Все шесть тащили люди: лошадей, которых давно уже стало нечем кормить, съели несколько месяцев назад, не дожидаясь, пока те передохнут с голоду.
Громобою Задора дала топор и овчинный кожух, оставшийся от мужа; кожух пришелся почти впору, хотя и потрескивал по швам. Меч Буеслава он тоже взял с собой. Думая о шатунах, он испытывал злой задор и жаждал встретить их всех, сколько ни есть во всем лесу, чтобы разом передавить мерзостное племя! Ему было нестерпимо думать, что люди и дальше будут гибнуть в лесах, кормить собой оголодавшую нечисть, пока он ходит где-то между Явью и Правью в поисках весны. Хотелось сделать хоть что-то, пусть немного, но прямо сейчас! И Задора, пока он собирался, смотрела на него с такой смесью тоски и надежды в глазах, что Громобой старался не встречаться с ней взглядом. Все прошедшее время казалось ему сейчас потраченным зря: он прошел столько дорог, столько всего повидал и, вроде бы, сделал, а дело ни с места! Земле по-прежнему плохо, даже хуже, чем в начале его пути. Так какой прок вышел из всей его силы? Сколько он ни старался, а мир все клонится и клонится в пропасть. Погибшее никогда не вернется. Добудет он весну, не добудет – Задорка теперь вдова, а дети ее – сироты, и здесь уже ничего нельзя поправить. Сама Макошь смотрела на него из этих серых глаз, молчаливо требуя: сделай наконец хоть что-нибудь! Нет сил больше терпеть!
– От народа не отбиваться, оглядываться почаще! – по дороге к близкому лесу наставлял своих родовичей старик Заренец. – Держаться всем вместе. Деревьев не разбирать, все подряд рубить и в волокуши складывать. А если что померещится – кричите громче. Если кто шатуна увидит, держись тут же за дерево, глаза закрой и ори что есть мочи.
– Уж я им задам! – грозил Громобой, показывая топор. – Шатуны, гром их разбей! Пошатаетесь!
В лесу лежал глубокий снег, утонувшие в нем деревья и кусты казались малорослыми, почти ненастоящими. Отойдя от опушки шагов на десять по занесенной тропе, Заренец велел рубить, и мужчины вошли в лес.