Весна Средневековья

Еще десять лет назад ресторан был совсем другим. Там достойно ужинала малина и в хлам спивалась богема, там тучный юбиляр принимал поздравления от дорогих коллег с женами, а на 8 марта гуляла бухгалтерия. Просто так в ресторан не ходили. Туда могли не пустить, туда надо было попадать. Это было что — то заветное, запретное и прекрасное. Что — то почти неприличное. Туда никогда не ходили с детьми. Там каждый день был праздник. И сам ресторан был как праздник. И, заглушая любой разговор, лилась песня в неизбежном ля — миноре — кавалеры с перхотью и в начищенных стоптанных ботинках наступали на потных пергидрольных дам. Таких ресторанов до сих пор полно в провинции, но в Москве их почти не видно, их убрали вон, спрятали в чулан, как летом — лыжи, оттеснили куда — то на периферию, далеко за Садовое кольцо. Новые люди с новыми словами там отродясь не бывали. Новые люди ходят в иные рестораны и ходят в них иначе. Ресторан перестал быть чем — то исключительным. Он стал обыденным, он сделался рутиной. Исчезли все атрибуты праздника, заглохла музыка. «Где мы сегодня обедаем?» — спрашивают друг друга клерки, собираясь обсудить какое — то дело или вовсе без дела. В ресторане встречаются, разговаривают, скучают, молчат, даже едят, иногда выпивают, но никогда не гуляют.

Рестораны объединяют, рестораны разъединяют, в них все меньше случайных посетителей: в наш садик не лазай — никто и не лезет. Садиков сделалось много, разойтись легко. Раньше был, в сущности, один ресторан, и туда ходили «все». Теперь банкир не столкнется с ларечником и все реже сталкивается с бандитом. Модные люди задыхаются в обществе друг друга. Нынешний ресторан — главный и чуть ли не единственный показатель публичной жизни в России или, скажем мягче, в Петербурге и Москве. Если можно говорить о гражданском обществе хотя бы в столицах, то только благодаря ресторану.

Если можно говорить о частной жизни хотя бы в столицах, то опять же благодаря ресторану. Раньше всех, даже едва знакомых, приглашали домой, а куда ж еще? Теперь «мой дом — моя крепость», мое личное, приватное, мы вас не звали. Осторожно: злая собака. Теперь у нас, как в Европе, дома принимают только самых близких друзей. И не диво: чем шире открытое пространство, тем значимей — огороженное.

Долги. «Золотая осень крепостного права», — вздохнул Георгий Иванов, и все возмутились: опять барин воспел рабство. Не по делу возмутились. Баре рабство не воспевали, они от него страдали, они с ним боролись. Против отмены крепостного права бунтовали не помещики, а крестьяне.

И не диво. Крепостное право сладостно. Это жизнь, организованная за вас, регламентированная и в пространстве, и во времени, счастье, расписанное по часам, — санаторий, только с обязательным тяжким трудом, который, впрочем, иные врачи сочтут новаторской лечебной процедурой. Крепостное право — это право на безответственность.

Десять лет назад русский человек продолжал жить в блаженной безответственности: за него все было решено, и ему заведомо были должны — среднее образование, бесплатную медицину и шесть квадратных метров жилья.

Система обязательств, взятая на себя кем — то там наверху, не оставляла вам внизу места для чувства долга. Его и не было. Чувство долга приходит с долгами. Западный человек всю жизнь живет в долг, аккуратно платя проценты, и это созидательно. В санатории не созидают, там с трудом, с отвращением расслабляются.

Выйдя, наконец, оттуда, русские стали брать кредиты: в долгу, как в шелку. Хорошо это или плохо? — пословица дву — смысленна. В любом случае, кредитная история — это история ответственности. Русский человек — с размахом: начав жить взаймы, он явно переусердствовал, началась эпоха пирамид. Пирамиды рухнули, но появилось чувство долга. Одно это дорогого стоит. У вас нет долгов — ни перед кем, никаких? С вами не о чем разговаривать.