Весна Средневековья

Турция. Самое поливалентное понятие. Самое резиновое слово. Синоним той множественности, которая возникла в России за десять последних лет. «Турция» — это не только лужковская Москва, стрельчатая, узорчатая, как будто перешедшая в ислам и все больше смахивающая на Бухару. «Турция» — это и отдых на море, и вообще заграница, и весь ширпотреб, и все строительство, и вся гамма отношения к ним. «Турция», — говорили гордо. «Турция», — говорят кисло. Между двумя полюсами, как и полагается, цветущая сложность оттенков. Простодушный восторг: «Я еду в Турцию!» Привычное самодовольство: «Все ездят в Турцию». Вздох деланного разочарования: «Опять в эту Турцию…». Свежий социальный снобизм: «Никто не ездит в Турцию». Тот же снобизм, но на рубль дороже: «Ниночкина массажистка съездила в Турцию, ей так понравилось». Крик неподдельного отчаяния: «Теперь мне не видать даже Турции!» — это после августа 98. Снобизм высшей пробы: «Отчего бы, в конце концов, не отправиться в Турцию — там море, солнце, сифуд, я так люблю сифуд и тамошнюю античность». В слове «Турция» история России девяностых — она состоялась, она окончена — и сегодня совершенно все равно, с каким значением произносить слово «Турция».

Товарищ. Новейшее слово. Не только десять, но даже пять лет, еще три года назад оно было невозможно, немыслимо. Пока «господа» окончательно не прижились, пока они не стали чем — то неизбежным, дежурным, пустым, легко проскакивающим, чего не слышишь, как не слышат иностранцы своих артиклей, «товарищи» торчали костью в горле. Их было не выговорить, как Путину — Рабиндраната Тагора. Но те, кто помоложе, не ведают языковых драм. Они выговаривают новое слово без труда, без стеснения, без неизбежных кавычек. «Антон — мой товарищ». И звучит оно особенно, доверительно, с каким — то важным смыслом. Почти что «Товарищ, верь!» Ау, товарищ Зюганов!

Письмо. Тоже из последних слов. И из самых неожиданных. Письмо похоронили сто лет назад с возникновением телефона в глупейшей уверенности, что цивилизация — это неуклонное поступательное движение вперед. Зачем читать «Анну Каренину», когда уже есть Маргарита Алигер? Жизнь ведь не стоит на месте. Все развивается. Веласкес лучше Ра — фаэля, барбизонцы — Веласкеса, импрессионисты — барбизонцев, а Малевич лучше всех, потому что XX век всех умнее.

Вы что, не верите в прогресс? Против времени не попрешь, против ветра не плюнешь. Кто станет плавать на корабле, когда можно летать самолетом? Кто станет пыхтеть, строчить письма, когда стоит снять трубку и набрать номер? Однако Рафаэль по — прежнему сияет, корабли по — прежнему ходят, а народ, как встарь, пыхтит, строчит письма, и даже пуще прежнего, и каждый день бегает на почту. У вас какой адрес?

Нет адреса? Странно. Девушка без адреса нынче без шансов.

От Интернета впору было ждать тотальной катастрофы, полного одичания, но вышло иначе. На разных полюсах земли сидят в одном форуме люди и пишут, и дышат друг другу в затылок, и думают, и страдают, и ищут, как лучше ответить, — доказательно или хлестко, чем поразить обидчика — тирадой или двустишием. Они выбирают слова, они примеривают образы: кем сегодня прикинуться, как выйти в люди — юношей, обдумывающим житье, всезнающим скептиком или дурочкой с переулочка. Они изобретают, они творят — груду мусора, разумеется. Но не только.

Можно с ходу назвать несколько сайтов, где процветает такая сложность, такая изощренность синтаксиса, где пишут вьющимися, ускользающими фразами, которые все тянут — ся на радость филологу, обрастая новыми придаточными, новыми оттенками чувств и смысла, чтобы в самый неожиданный момент вдруг оборваться на вздохе, на шутке, на крике, на умолчании. На явной грубости — как в лучших образцах изящной словесности. Откуда что берется? Возрождение письма, случившееся в Интернете, еще таинственнее, еще радостнее, чем новое слово «товарищ».

Ремонт. Дама из детства, отсидевшая свои десять лет при Сталине, говорила, что для нее три самых страшных слова — обмен, этап и ремонт. Это была, конечно, шутка, возможная только во времена относительно вегетарианские, когда этап остался в прошлом, а невинные обмен и ремонт надвигались со всей неотвратимостью. Шутка — тогда понятная: обмен с ремонтом, иначе, конечно, на свой лад, но тоже были крушением жизни, все приходилось начинать с чистого листа, мучительно заново. Шутка — теперь не понятная вовсе: отношение к ремонту чудесным образом изменилось. Из чего — то крайне тягостного он стал чем — то едва ли не радостным. Во всяком случае, все вокруг пребывают в ремонте: кто квартиру переделывает, кто дачу. И занимаются этим охотно, с видимым удовольствием.