Весна священная

шит атмосферой тех давних дней, когда я уезжал воевать в Испанию. Прошлое где-то далеко-далеко, страшно далеко, и все-таки оно здесь, рядом, до ужаса близко, ведь тогда я считал себя взрослым, зрелым человеком, а на самом деле все еще оставался юношей — затянувшаяся юность! Но отречься от своей юности не дано никому. И я спрашивал себя, так ли уж я вырос с тех пор, несмотря на жизненный опыт, полученный в Интернациональных бригадах, я и сейчас-то студент, старый студент; однако, прочитав новые статьи Андре Бретона, я понял, что все-таки стал другим: «Быть может, в душе моей слишком много Севера, вот почему я не в силах до конца раствориться в общем...» «Совершенно необходимо убедить людей в следующем: когда достигнуто общее согласие по какому-либо вопросу, то сопротивление личности есть единственный ключ, открывающий двери тюрьмы». Опять «нет». Вечное «нет»! «Нет» тому, другому, третьему! «Нет» интеллектуала тем, кто говорит «да», даже когда это «да» — единственно возможный, необходимый и правильный выход; он боится, видимо, показаться таким, как все, включиться, выразить свое согласие, поплыть по течению. Его «я» кричит «нет». Пресловутое отчуждение. Ницше в Сильс-Марии. Писатель, поэт вечно au dessus de la melée1. А в те дни, когда Андре Бретон снова определил свою позицию отрицания, в Германии, в Италии поднимали руку на манер древних римлян, твердили до хрипоты «да, да, да» и уничтожали тысячи людей в концентрационных лагерях; названия этих лагерей знал уже весь мир, хотя об ужасах, творимых там, еще далеко не все было известно: Бухенвальд, Дахау, Освенцим, Треблинка, Терезин. «Да, да, да, да!» — вопили чернорубашечники и коричневорубашечники. «Да, да, да, да!» — орали гаулейтеры, подпевалы, охранники, тюремщики. И в эти дни, когда не определился еще исход Сталинградской битвы, сказать «нет» своим! Невозможно, безумно, полная неспособность понять, разобраться, на чьей ты стороне! Говорить «нет» в такое время да еще уверять, будто это единственный ключ от дверей тюрьмы, громадной всемирной тюрьмы, где над нашими головами нависла опасность... Нет, я не пойду за Бретоном, неверный это путь, тут-то я и понял, что все же повзрослел. И закрыл журнал «VVV»; он стал мне чужим. Я пришел в «Гран Тичино», заказал эскалоп по-милански и полбутылки кьянти. Взглянул на календарь на стене с видом Неаполитанского залива — 2 февраля. Я доедал еще свой эскалоп, 1 Над схваткой (франц.). 264

когда по всем радиостанциям передали сообщение (тут же появились и экстренные выпуски газет): немцы потерпели поражение под Сталинградом, фон Паулюс капитулировал, впервые в ходе этой войны разгромлена целая фашистская армия. Всеобщий восторг, шум, торжество. По радио целый день играли «Большую пасхальную заутреню» и «Богатырские ворота» Мусоргского, звенели торжественно колокола в мутном небе над Ныо-Иорком, мощные победные аккорды плыли над городом. 23 Как раз в разгар русофильских восторгов (я говорю «русофильских», а не «советофильских», ибо по радио здесь чаще говорили о «России», чем о «Советском Союзе», но ведь, в конце концов, «Россия» — это вечно, это относится и к современности и к прошлому, к Шостаковичу и к Чайковскому, к Шолохову и к Толстому и Пушкину, да вдобавок дикторы постоянно заикались, произнося «Ю-АР-ЭС-ЭС», и по поводу «Ю-Ар» — you аге—: любители каламбуров вечно изощрялись в остроумии,— так вот в самый разгар русофильских восторгов я вернулся как-то днем с почты, отославши Вере партитуру «Карнавала» (я купил два экземпляра, но второй оставил пока у себя, на случай, если этот не дойдет). В дверь постучали, влажные губы прижались к моей щеке, а потом прижалась ко мне и сама Тереса, * закутанная в меха, дрожащая: «Холодище какой сволочной... Дай-ка виски. Только не «Четыре розы», не знаю, зачем ты покупаешь эту пакость, одни директора страховых компаний могут пить такое... Давай «Хэйг и Хэйг», вон оно у тебя стоит... Побольше налей, разбавлять не надо». Тереса только что приехала. Вещи ее понесли в номер 215.— «Это, кажется, suite1»,— заметил я.— «Ладно, там увидим. В отелях все номера похожи один на другой. Была бы кровать, телефон да биде, больше мне ничего не надо». Согревшись с помощью виски, Тереса взглянула на мое все еще удивленное лицо и принялась рассказывать. Причина неожиданного ее появления в Ныо-Иорке объясняется следующим образом: до тетушки дошла весть о разгроме фон Паулюса, на страницах журнала «Лайф» она увидала фотографию—руины Сталинграда, а среди руин советские солдаты берут в плен немцев, те — худые, изможденные, в бинтах и повязках.... тетуш1 Роскошный номер в гостинице (англ.). * 265