Весна священная

Фунт мяса, что я требую, купил я Недешево, он мой, хочу его1. «Ты можешь порвать договор, тебе не нужен ростовщик. Ты не беден. И моя школа тоже приносит доход».— «Я не могу жить без работы. Я умру от тоски через неделю.— Он помолчал.— Матисс говорил, что работа — это благословение.— Тон его стал серьезней.— Человек вкладывает в работу свои умственные и физические силы. Работой он развивает себя и утверждает как личность».— «Похоже на эту твою немецкую философию».— «Может быть. А вывод простой: если работаешь на тех, кто того не стоит, и они любой ценой заставляют тебя делать то, что тебе противно,— хуже быть не может».— «Кому ты говоришь! Я ведь сменяла «Душу танца» на детский садик!» — «Да пошли ты свою школу к чертям собачьим».— «А что нам остается? Не мы создали мир, приходится его принимать. The rest shall keep as they are»1 2. 25 Один класс, другой, третий — словом, год, два, три... От меня уходили замуж, ко мне приходили девочки, меня забывали те, кому предстояло познать тяготы беременности, ко мне поступали малолетки в детских лифчиках и, в такт музыке, выбранной мною для упражнений, мерно двигали худыми руками и напрягали икры худых, проворных ног. И каждая спрашивала вначале: «Где мне достать трико и туфли, мадам?» И каждая считала своим долгом сказать напоследок, унося эти трико и туфли в чемоданчике: «Я сохраню их, как память», признаюсь, это не слишком меня утешало. И каждая говорила: «Подарите мне карточку, мадам, и. подпишите, пожалуйста. Я поставлю ее в спальне. Я никогда вас не забуду. Вы мне столько дали!» И я вынимала фото из письменного стола — вот я в «Предзнаменованиях», вот в «Спящей», вот в «Симфонии» Бизе, даже в «Тамаре», это Париж или Монте-Карло, очень давно; только вспомнишь себя в этих костюмах, запечатленных Липницким (он был при русской труппе чуть ли не штатным фотографом), и покажется, что ты танцевала когда-то среди теней иной, не этой жизни. А классы 1 Перевод Т. Щепкиной-Куперник. 2 Остальные останутся такими, как есть (англ.). 290

сменяли один другой, наступали рождественские каникулы, и опять каникулы, и только Сильвия с Маргаритой, верные мне, оставались со мною, помогали мне — я уже могла хорошо платить,— им было достаточно того, что они учат классическому ганцу, не надеясь на сценическую карьеру, ибо эта страна не способствует профессиональному занятию балетом. «Бедная Сильвия! — говорила я иногда.— Тебе не надо выходить каждый вечер на сцену, и ты учишь танцу других». Теперь я возлагала надежды на новую ученицу, Мирту, поразительно одаренную, мать у которой была из русской семьи, уехавшей на Кубу з 1920 году, и соглашалась — наконец! — чтобы дочка ее стала настоящей балериной. Само присутствие Мирты, ее пыл, ее трудолюбие воскресили во мне прежнюю ревностность, и я обрела, как говорят пловцы, второе дыхание. А с дыханием этим ожили тайные мечты, годами дремавшие в каком-то закоулке души. Вот почему однажды вечером в студии моей загремели барабаны и глубина зеркал содрогнулась от удивления, когда знакомую картину Дега сменил какой-то негритянский табор. По моей просьбе Гаспар Бланко пригласил ко мне на несколько часов труппу Apapá, которой я восхищалась в Гуанабакоа, в «Снежном Коме». Они пришли в начале восьмого, слегка оробевшие, очень опрятные (рубахи и блузы топорщились от крахмала), и молча уселись у задней стены, не понимая толком, что надо делать в гаком месте. Музыканты принялись сосредоточенно «закалять» на синем пламени спиртовки шкуру своих барабанов. Были тут и женщины, ими занялась Тереса, принимавшая их (особенно — тех, кто уж очень черен) и одарявшая улыбками, которые дама с Семнадцатой улицы, «улицы миллионеров», приберегает для самых именитых гостей. («Папа римский моет нищим ноги»,— думала я.) Как опытный укротитель, она приручала их шутками и сластями, а Сильвия, Маргарита и Мирта растерянно и смущенно жались у другой стены, образуя, хотя их и было всего трое, некий клан белых. Когда Гаспар немного расшевелил пришельцев, танцоры мало-помалу стали плясать под убыстрявшийся ритм барабанов. Они прыгали все выше и выше, взмывали в воздух, распаляясь все сильней, они уже едва касались пола, давно отлакированного прыжками и пируэтами. Вскоре я заметила, что Калйксто (они его звали «Калисто»), светлокожий, словно мулат, выделяется из всех своими данными и своим талантом. Среднего роста, неправдоподобно тонкий в поясе, невозмутимый с виду, он умело использовал силу своих удлиненных мышц, чтобы обуздать 10* 291