Весна священная

и подчинить те движения, которые другие танцоры совершали инстинктивно, как птицы. «Не пляшет — парит! — кричала Мирта, хлопая в ладоши.— Да это ангел какой-то».— «Одно только жаль,— сказал Гаспар,— ангелы-то белые». Плясали два часа, пушка уже возвестила девять, когда мы сделали перерыв, и Тереса принесла полотенца, чтобы танцоры утерли пот. Тут и пришла пора поставить опыт, весьма для меня интересный,— собственно, для него я и созвала гостей. «Послушайте-ка вот это»,— сказала я и опустила иголку на первую дорожку Священной пляски из «Весны». «Ну и штука!» — сказал один. «Да уж, такого не слыхали»,— сказал другой. Когда пошли двойные ноты, разделенные короткими паузами, кто-то сказал: «Вроде нашей эфй».— «Нет,— сказал другой,— это вроде эфо, та помедленней».— «А сейчас нет».— «А сейчас да,— сказал Каликсто.— Слушай». Он взял барабан и отстучал такт указательными и средними пальцами обеих рук. «Я бы хотела,— сказала я, когда пластинка кончилась,— чтобы вы прослушали это еще раза два-три». Никто не ответил. Стравинского слушали с той неправдоподобной сосредоточенностью, которую видишь на лице у негров, когда что-нибудь прикует их внимание. «А теперь скажите,— спросила я,— можно ли под это плясать?» — «Плясать под всякую музыку можно. Тут важно, каким манером»,— ответил Каликсто. «Не поняла».— «Ну... это не гуагуанко, и не ямбу, и не колумбия. И не apapá...» — «Решился бы ты это сплясать?» — «Да я такого манера не знаю».— «Пляши, как пляшется. Импровизируй. Выдумывай, что хочешь».— «Ладно, поглядим. Поставь-ка пластинку...» И совершилось чудо: только прозвучали первые аккорды, Каликсто упал на колени, словно неведомая, высшая сила явилась перед нами и толкнула его. Сосредоточенное, хмурое лицо светлело, тело выпрямлялось, содрогаясь в такт захватывающим дух содроганиям партитуры. Поднявшись на ноги, он стал кружить вокруг чего-то, словно бы ускользавшего от него. Потом прыгнул, и прыгнул еще, и рухнул на колени, откинувшись всем телом назад, то вздымая вверх руки, то широко их распахивая. Но вот он вскочил на ноги, яростно отбивая такт каблуками, словно в экстазе ритуального танца, подпрыгнул несколько раз, опустился в самом центре зала, закружился волчком, взметнул кверху руки в радости и ликовании, и стоял, вознося хвалу, когда уже замер последний аккорд... Все аплодировали, кричали, восторгались несравненной импровизацией, Тереса снова принесла угощенье и бутылку рома, который приняли с достойной сдержанностью. Мне бы хотелось, 292

чтобы все посидели еще, хотелось поговорить, но Каликсто взглянул на часы: «Ребята, нам с утра вкалывать. Так что...» — «А где ты работаешь?» — спросила я. «Каменщик я, сеньора».— «Ты бы зашел ко мне».— «Что ж, Гаспар знает, где меня найти». То, что я увидела в этот раз, вселило в меня большие надежды. Все мгновенно изменилось, я уже не воспринимала «Весну» так, как воспринимала се раньше, под влиянием рериховского либретто, в котором мне, правду сказать, не совсем нравился жуткий финал в духе русских адамитов 10-х годов или Брюсова (чей «Огненный ангел» вдохновил Прокофьева на прекрасную оперу), которые хотели излечиться от веяний конца века, эстетской утонченности, символизма, уайльдовских изысков, кидаясь к самому простому, первобытному, доисторическому (идолы на берегу Байкала, духи тайги и тундры, шаманские камланья, много более древние, чем золотой нимб на иконе...).. Нет. Теперь развязка представлялась мне не жертвенным ритуалом, а весенним обрядом во славу плодородия, каким он был, наверное, на заре времен. Племена той безлетописной поры, когда человек прежде всего должен был выжить и продолжить род, были слишком малы, чтобы пожертвовать прекрасной девушкой, чье чрево могло подарить новых потомков. Поэтому рериховское заклание превратится у меня в блистательное па-де-де, Танец Смерти станет Танцем Жизни, тем более что дихотомия смерть-жизнь (как показывает нам великая литература всех столетий) неразрывно связана с прославлением любви в стихах, притчах и символах: любовь-смерть, тан<ец любви и смерти. Изольда умерла от любви, обречены влюбленные в Вероне, и в Теруэле, и во многих-многих местах. Конечно, партитуру эту никак не подгонишь к звонким, мелодичным, традиционным канонам «любовной музыки». Тут нет ни любовных мечтаний, ни возвышенного обожания, ни нарастания чувств, ни душераздирающей страсти. И все же она ведет к мощному финалу, когда избранная пара, победно пройдя испытания, встанет перед «кругом юношей и девушек», и, по велению Старейшего, союз их станет данью жизненной силе земли, насытившейся кровью и костями их предков. Тогда все будет естественней, логичней, обобщенней; тогда не придется измышлять костюмы в стиле языческой Руси. Простое трико, немного украшений — и вот перед нами тайна, ничем не очерченная, не связанная с точным местом, с определенной расой (это важно!), действующими лицами будут просто Мужчины, Женщины, Дети, Старейший-Мудрейший, Жрец, Прорицатель и двое избранни293