Весна священная

рукйвов... И вот этот человек здесь, в нескольких метрах от меня; недавно в Мексике застрелили порывистого, честного Хулио Антонио Мелью1, а ведь именно Мелья помог мне понять самого себя, научил мыслить самостоятельно, что довольно трудно, если ты родился в среде, в какой родился я,— никто тут не ведает ни противоречий, ни трудностей, никто не знает, что происходит там, за пределами его владений; всем заранее известно главное: любая мысль, не связанная с идеей собственности, не стоит ни гроша; все твердо верят в одно: нужно и полезно лишь то, что выгодно; для людей, среди которых я родился и жил, не существуют, уничтожены, стерты с географической карты те страны, где нет больше «светского общества»; историю и миф этого общества создала (и превозносит) пресса, и вот сейчас я смотрю из окна на это самое общество... И тут я решился — решился сразу, не рассуждая, не думая о возможных препятствиях. Бросился в комнату тетушки. Выдвинул ящик ночного столика. Схватил маленький револьвер с перламутровой рукояткой; тетушка купила его несколько лет назад в оружейной лавке «Гастин и Рэнет» в Париже, весьма наивно предполагая защититься от возможного нападения с помощью этой дамской игрушки. Разумеется, всего лишь дамская игрушка с золотыми инкрустациями. Но все-таки из нее можно выстрелить. В револьвере в крошечном барабане оказалось шесть пуль очень малого калибра. Шесть маленьких кусочков свинца, но если хорошо прицелиться в накрахмаленную манишку и нажать курок... Внизу, на зеркальном льду бассейна, вышагивали под «Марш оловянных солдатиков» девицы из Майами, корнеты играли негромко... Я слегка отогнул штору, высунул наружу дуло револьвера. Стал целиться в глаза в темной черепаховой оправе очков. Но Тип все время вертит головой, смеется, что-то говорит, хлопает. А я плохой стрелок. Опустить дуло, направить прямо в белый треугольник рубашки. Теперь немного повыше. Нет. Наоборот, ниже. В самую середину между черной бабочкой и треугольным вырезом жилета. Вот так. Готово. Спустить револьвер с предохранителя. А вдруг эта мерзкая штука не выстрелит? Не смазывали, наверное, ни разу. Ну хоть три из шести пуль все-таки выскочат. Давай, друг, момент настал. 1 Мелья, Хулио Антонио (1903—1929, наст, имя Никанор Макпарланд) — выдающийся кубинский революционер. Вынужденный в 1926 г. эмигрировать в Мексику, вел там большую работу в Компартии и других революционных организациях. Был убит по распоряжению Мачадо наемными убийцами. 55 •/

Проверь еще раз, хорошо ли прицелился. Правую руку положи на левую. Так... И вдруг—грохот. Страшный скрежет, словно срубили гигантским топором огромное дерево или валятся сверху доски, какой-то навес. Внизу — смятение, толкотня. Все вскочили, бегут. Президент исчез из моего поля зрения. Ясно — что-то случилось. Но что? Не знаю, не понимаю. Люди кричат, размахивают руками, впрочем, они не кажутся испуганными. Почти все смеются, особенно женщины. Раздвигаю еще немного шторы: лед в бассейне сломан, от одного конца до другого громадная трещина, в зеленой воде плавают льдинки и барахтаются танцовщицы, кричат, умоляют о помощи, особенно те, которые оказались на глубоком месте, под трамплином, тяжелые коньки тянут их ко дну. Официанты, музыканты, кое-кто из гостей кидаются спасать утопающих танцовщиц, выуживают одну за другой, мать-игуменья в красном кивере вне себя — бегает вокруг бассейна и вопит... Я взбешен, сам виноват—зачем было так долго целиться! Выстрелил бы на несколько секунд раньше! Прячу револьвер в карман. Мачадо больше не видно, затерялся в толпе; все возвращаются на площадь Пигаль. Я кладу револьвер обратно в тетушкин ночной столик. Как раз вовремя — являются танцовщицы, дрожащие, мокрые, краска смылась с лиц, они запрудили этаж и требуют виски; бегут Кристина, Леонарда, Венансио — в каждой руке по две бутылки. Девицы, не замечая моего скромного присутствия — весьма скромного, ибо я спрятался за колонну и с удовольствием наблюдаю происходящее,— сбрасывают с себя мокрые одежды, и вот по всему коридору, а также в ротонде мечутся восемнадцать обнаженных женщин, взлетают полотенца и мохнатые простыни, на спинках стульев и кресел висят лифчики и трусики. Никогда не думал, говоря откровенно, что респектабельное жилище тетушки может приобрести столь разительное сходство с борделем. Зрелище гораздо более внушительное, нежели предстающее вашему взору в ту незабываемую минуту, когда мадам Лулу (улица Бланко, 20) или мадам Марта (улица Экономия, 54) восклицает: «Toutes les dames au salón» \ Но тут за моей спиной слышится гневный голос тетушки: «Ты где находишься, в харчевне? Я же сказала, черт побери, не смей выходить из своей комнаты!» — «А Тип где?» — «Уехал только что. Он восхищен. Сказал, что катастрофа — самое лучшее во всем празднике».— «Какому идиоту пришло в башку 1 Дамы, в гостиную! (франц.) 56