Весна священная

замораживать воду в бассейне в Гаване в середине мая?» — «Не могу же я приглашать друзей любоваться каким-нибудь фокусником, будто на детском утреннике. В прошлом году я была в Буэнос-Айресе, так Дорита де Альвеар пригласила к себе на вечер весь балет Театра Колумба, в полном составе, они танцевали у нее в саду под симфонический оркестр, и оркестр был тоже в полном составе, а гостей тридцать человек. Или уж делать все как следует, или вовсе не делать». Я возвратился в свою комнату, исполненный злости и отчаяния: все .пропало, ничего не вышло, я жалкий трус и через несколько часов сяду на пароход, воспользуюсь привилегией, которой лишены мои друзья, мои товарищи по университету,— они в тюрьме, на острове Пинос, спят, наверное, сейчас и видят кошмарные сны на железных раскладушках, прозванных «лошадками» за то, что при малейшем движении разъезжаются и неожиданно сбрасывают спящего на пол, будто норовистая лошадь неумелого седока... Мне и раньше не очень-то доверяли, надо сказать правду, ну а теперь уж и вовсе — с завтрашнего дня будут считать типичным «юношей из хорошей семьи», имеющим высоких покровителей... Я схватил бутылку бургундского, стал пить прямо из горлышка, жадно, огромными глотками... И тут дверь отворилась без всякого стука, вошла танцовщица — в накинутом кое-как купальном халате, который распахивался на ходу,— и попросила одеколона, чтобы растереться. Я в шутку предложил свои услуги и был весьма приятно удивлен, когда девица, не долго думая, улеглась на мою кровать лицом вниз, и моему взору открылась спина с венчающими ее симметричными округлостями. «Для начала разотрите спину»,— сказала она. Я предложил ей стакан виски, чтоб лучше согреться, она не отказалась, отхлебывала усердно, хоть и маленькими глотками. Повернулась на бок, потом на другой, наконец легла на спину: «Разотрите мне бедра... и ноги...» — «Здесь тоже?» — спросил я и положил ладонь на золотистый, мягкий, нежный пушок. «Oh, boy! — отвечала она со смехом,— give me another drink»1. Я дал всю бутылку, чтоб выиграть время, а сам принялся раздеваться, неловко, поспешно, яростно; галстук как назло ни за что не хотел развязываться, пуговицам, казалось, не будет конца, пряжка на поясе не расстегивалась, шнурки запутались в какие-то невозможные узлы... Дверь распахнулась с треском. Мать-игуменья схватила мою девицу, надавала пощечин, вытолкала вон. «Ne la regrettez 1 Ох, мальчик! Дай мне еще выпить (англ.). 57

pas,— крикнула она мне по-французски с канадским акцентом.— Elle n’aime pas да. Elle est gousse... comme moi...» 1 Решительно ничего не удается сегодня. Я допил остатки виски и поставил будильник на шесть часов. Внизу оркестр играл «Мой дружок» Мориса Ивена, мелодия едва доносилась, я вспомнил слова: мир мошенников и хвастунов, что покидают неожиданно кротких любящих женщин, мир, где прячут в чулок деньги, заработанные— тут это выражение весьма к месту—в поте лица... Я уснул тяжелым сном, злой на себя, на все и на всех, на свою никчемность, на свою семью, имя, судьбу, пьяный, несчастный, недовольный собой, я чувствовал себя лишним, непрошеным пришельцем здесь, на этой земле. В полусне слышалось, будто идет дождь, на самом же деле внизу, в огромных гостиных, увешанных видами Коромандельского берега, картинами Мадрасо, уставленных фарфором рококо, продолжался праздник; музыка смолкла, но голоса гудели, смешивались... Я спал, пока не зазвенел будильник. Только что я оделся и запер чемоданы (один из них, который я брал в Сантьяго, я так и не распаковал), как появился Венансио. Он сообщил, что внизу меня ожидает какой-то господин, одет вроде бы вполне прилично, костюм из сурового полотна, только что-то в нем такое есть, не знаю, по-моему, он из тайной полиции, они, из тайной полиции-то, все какие-то чудные, особенно когда хотят, чтоб не узнали, откуда они... Слуга говорил медленно, с видимым трудом, спотыкался, не находил слов, из чего я сделал вывод, что накануне веселье дошло до высших пределов. «Пусти его,— сказал я, смеясь; я хотел как-то «разговорить» Венансио.— Как прошел праздник на кухне и на заднем дворе?» —«Ох, барин,— Венансио схватился за голову,— и вспоминать-то тошно...» Я стал собирать книги, которые хотел взять с собой, прислушиваясь краем уха к рассказу о попойке на кухне: «Носили, носили туда-сюда подносы, а поваренок с главным поваром-французом и подрались, поваренок говорит «оркестр чотис играет», а главный повар стал спорить — это, дескать, мусета или что-то вроде и будто тут обязательно аккордеон нужен, а у вас здесь, дескать, и не умеют на аккордеоне играть, а знают одни барабаны негритянские, и вообще у вас никто ничего не умеет, ну тут они и пошли оплеухи друг другу давать да стаканы бить, а потом главный повар с прачкой Асунтой в зимний сад ушли, а я их там и застал как раз 1 Не жалейте о ней. Она этого не любит. Она лесбиянка, как я... (франц.) 5«