Весна умирает осенью

– А дальше в одном из изданий промелькнула информация о том, что мадам передала в дар частному парижскому музею часть коллекции своего покойного мужа. Выступая на открытии экспозиции, она произнесла высокопарную речь, которая сводилась примерно к следующему: «Перефразируя высказывание великого Леона Толстого, искусство должно быть доступно каждому, а не служить забавой для праздного класса людей. Как жаль, что к этому пониманию я пришла так поздно… И все благодаря моему единомышленнику – главе культурного фонда Марку Портману!»

– То есть ты хочешь сказать, что он – профессиональный альфонс?

– Нет, это было бы слишком очевидно. Вишневская была умной женщиной и если и окружала себя юнцами, то вполне осмысленно. Она понимала, что может представлять для них интерес лишь одного свойства, поэтому не попадала ни в какую эмоциональную зависимость. А просто развлекала себя, меняя их, как наряды… Денег на это хобби у нее было предостаточно. К тому же Портман далеко не юн и вряд ли мог увлечь Зою. Думаю, скорее всего, он просто спекулировал на страстной увлеченности искусством и, в частности, творчеством ее отца – единственного мужчины, которого Зоя по-настоящему любит. Черт, – осекся Родион, – говорю о ней, как будто она жива…

Оливия тягостно вздохнула:

– Ты знаешь, у меня до сих пор не укладывается в голове: как все это могло случиться?! За те часы, что мы провели вместе, я целиком попала под ее обаяние. Зоя была умной, рафинированной женщиной и прекрасной собеседницей. Об отце она говорила так искренне, так страстно, как ни об одном другом мужчине – тут ты прав. Сейчас кое-что тебе покажу…

Она выпрыгнула из постели и побежала, едва касаясь пола, в прихожую. Оттуда притащила свою сумку и, усевшись по-турецки на кровати, выудила из нее планшет. Открыв библиотеку видеофайлов, ткнула на один из них.

– Это эпизоды Зоиного интервью. Перекачала их себе с разрешения Аврелия – поклялась ему, что исключительно «для личного пользования», – пояснила она, дожидаясь, когда появится картинка.

– Жандармы забирали у тебя планшет?

– Нет, меня ведь не арестовали, а задержали для дачи показаний. Так что не имеют права. Но они предупредили, что при необходимости могут потребовать отснятый материал. Ох, Габи это не понравится…

– Ну, не ей возмущаться – втянула тебя в такую историю! – мгновенно обозлился Родион, который и без того не сильно жаловал эксцентричную и ветреную Габи.

Тут экран коротко вспыхнул, и пошел видеоряд.

«Отец любил приключения, – Вишневская повернула голову и с нежностью взглянула на фотографию в рамке. – После смерти мамы мы много путешествовали – он старался отвлечь меня от тягостных мыслей, показать мне мир. Мы объехали всю Европу, дважды побывали в Америке, но меня тянуло домой… не в Париж, а сюда, в Кальвадос. Он видел, что я все глубже погружаюсь в себя, в свои переживания, и однажды решил устроить мне сюрприз. Солнечным октябрьским днем он попросил горничную завязать мне глаза платком и вывести за ограду дома.

Я очень хорошо помню свои ощущения – все рецепторы в тот момент обострились до предела: в саду одуряюще пахло спелыми яблоками, прелой землей и хризантемами. За шершавой калиткой, которую я отомкнула на ощупь, шумели машины, где-то в отдалении разрозненно лаяли псы. Наконец послышался шорох покрышек и хлопнула дверца легкового авто. Сначала зазвучали знакомые ноты ветивера[14], а затем горячая отеческая ладонь обхватила мой локоть: он помог мне забраться в салон, и мы поехали…

В машине играла приглушенная музыка, и я, поняв, что затевается что-то грандиозное, не стала приставать к нему с вопросами. Мы, вообще, любили помолчать: знаете, только очень близкие и абсолютно преданные друг другу люди могут наслаждаться тишиной, не чувствуя себя неловко. Через некоторое время машина притормозила, отец открыл окно и обменялся приветствиями с неизвестным мужчиной.

Вскоре мою голову стиснул неудобный шлем, и, следуя инструкциям, я поднялась на какую-то платформу. Отец чмокнул меня в висок, обхватил за талию руками и, оторвав от площадки, усадил в тесное кресло. Щелкнули застежки ремней, затарахтел мотор. Тугие потоки воздуха ударили в лицо; подо мной что-то задрожало, затряслось. Сквозь дробный перестук колес и яростный свист ветра вдруг донесся голос папы: «Девочка моя, сними повязку!!!»

Я стянула платок вниз и на мгновение зажмурилась, ослепленная солнечным светом.

И тут же ощутила, что мы уже не на земле. Под крылом двухместного биплана полыхал многоцветный океан: охристо-рыжие сады Кальвадоса, окруженные вспененными, все еще зелеными холмами… А за ними, отделенный песчаной каймой, ворочался свинцовый Ла-Манш.

Щурясь, я нащупала рукой авиационные очки, которые были прикреплены к шлему плотной резинкой. Натянув их, посмотрела на отца. Тот сидел впереди, за прозрачной перегородкой, и по застывшей позе я поняла, в каком он напряжении. Еще до войны папа посещал аэроклуб и даже сдал квалификационный экзамен, совершив сотню учебных полетов. Но мое присутствие на борту этого ненадежного аппарата вызывало у него беспокойство.