Весна в краю родников

Моросил дождь. Улицу развезло. Я шел в школу в каушах на босу ногу. Ступишь в грязь — беда, с трудом вытягиваешь обувь.

— Перешел бы ты на ту сторону улицы, там ведь вдоль дувала почти сухо, — раздался надо мной чей-то голос.

Я бы послушался совета, если бы, подняв голову, не увидел, кто это: тот, что вчера мешал нам играть, — Некрасивый. «Вот пристает ко всем!» — подумал я с досадой и упрямо продолжал шлепать по своей стороне. Бывают такие люди, которые уснуть в своей постели спокойно не смогут, если не поучили за день кого-нибудь уму-разуму. Все на свете должно делаться по-ихнему. Наверное, Некрасивый как раз из таких.

В тот же день, возвращаясь из школы, я увидел его еще раз, увидел, как он выручает человека из беды. И он показался мне уже не таким противным. Я не мог понять, что это со мной происходит и должно ли у людей быть так? То человек для тебя плох, видеть его не можешь, а через несколько часов этот же самый человек кажется тебе даже хорошим. Или, на худой конец, не противным.

Он шел по грязи, согнувшись под тяжестью мешка и осторожно обходя лужи. Неподалеку от мечети Вогат застряла в уличной глубокой колее грузовая машина. С натужным воем она старалась вырваться, бешено крутила колесами, вышвыривая из-под скатов грязь, но потом обессиленно плюхалась на живот.

Некрасивый прошел мимо грузовика, сгрузил свой мешок возле ворот мечети (там было сухо) и вернулся к машине. Он обошел ее кругом, поглядел под колеса. Потом кинул взгляд на прохожих, нацелился глазом на тех, кто помоложе, и весело позвал:

— Эй, видите — ишачок копытцами увяз? Вызволим, а?

Он первым подпер плечом задний борт машины, крикнул шоферу:

— Ты что, заснул, Джура́? Взяли, ребята… Раз-два!

Вытащить машину не удалось. Отряхивая комья грязи с халата, Некрасивый сказал неунывающим голосом:

— Что ж, если плечи слабы, придется поработать головой.

Его поняли. Один сходил куда-то за крепкой доской, другой приволок четыре толстенных жерди; появилась лопата. Вскоре грузовик обрадованно выскочил из ухаба, успокоенно заурчал. А шофер, высунувшись из кабины, сказал Некрасивому:

— Спасибо, Ганиджа́н-ака! Я знал, что ты не пройдешь мимо моей беды…

— Это потому, что ты сам такой! — засмеялся Ганиджан. — Ну кати, только с соображением, а не как попало…

Взвалив мешок на плечи, этот человек пошел своей дорогой, а я подумал: дойдет ли он туда, куда ему нужно, если будет во все вмешиваться?

* * *

Видел я его еще один раз. Он полез туда, где ему могло, пожалуй, достаться. Он все-таки не отступил, этот упрямец. У него получилась стычка с муэдзином, хоть и самозваным.

В нашем городе в каждом квартале была своя мечеть, а то и две. В каждой служитель — муэдзин. Он созывал народ на свадьбы или похороны, оповещая каждый двор, где и что состоится. Кроме того, служитель отвечал за все имущество святого места, был вроде завхоза: берег молитвенные паласы и коврики, посуду для омовений, похоронные носилки. Пять раз в день муэдзин взбирался на минарет и пронзительным высоким тенором оповещал жителей квартала, что настал час молитвы.

Голоса муэдзинов всего города сливались в минуту аза́на — призыва к молитве — в монотонный хор, похожий на однозвучное вечернее гудение мириадов цикад в садах. Призывали к молитве одними и теми же словами, которые нам, ребятишкам, не были понятны: «Оллоху́ акба́р… ашхаду́ анна́ лоиллоха́ иллало́х… ашхаду́ анна́ Мухамадда́н расулалло́х… Хайя́ ала́с-соло́т…»

Мы, детвора, думали, что взрослым прекрасно известны все эти слова, их смысл. И только много времени спустя я узнал, что и Коран, и молитвы, и письмена талисманов, и речитативы муэдзинов — все это на арабском языке, который никому у нас неведом, разве что старшим муллам, специально изучавшим премудрость.

Не удивительно, что со временем, когда люди потянулись к истинному образованию для всего народа, мечети стали пустеть, а школ потребовалось больше. Над нашим городом все сильнее стали звучать не голоса муэдзинов, а ребячий гомон и веселые песни школьников.

В нашем квартале давненько не слышали азана и уже отвыкали от него. И вдруг где-то неподалеку за домом Ульмаса стал раздаваться голос муэдзина, сначала робкий, а потом все более пронзительный и полнозвучный. Наверное, его было слышно теперь даже жителям кварталов Вогат и Мулчар.

Мечети за домом Ульмаса нет, откуда же вещал новоявленный муэдзин? С крыши мы увидели, что вещает он… из своего двора, с табурета!

Это был смуглый, длиннолицый человек с бородой. Он становился на табурет, поддевал уши большими пальцами, как это делали настоящие муэдзины, исполнял высоким тенором азан и удалялся в дом.

Некоторые наши соседи осуждали чудака: чего он лезет со своими смешными затеями, если то тут, то там, по желанию самих горожан, мечети прекращают существование? Но никто из мужчин не хотел связываться с бородатым.

«А Некрасивый — тот бы не утерпел!» — вспомнил я Ганиджана. И только я так подумал, как увидел с крыши, что к калитке муэдзина подошел Ганиджан.