Весна в краю родников

Бородатый как раз стоял на табурете и возвещал азан. Даже мы, дети, знали, что в такую минуту каждый обязан замереть на своем месте и не шелохнуться, пока муэдзин не умолкнет. Знал этот обычай Ганиджан или нет, но он забарабанил в калитку.

Мы, мальчишки, перебрались по крышам поближе, чтобы посмотреть, что сейчас произойдет.

Услышав настойчивый стук в калитку, длиннобородый завертелся на табуретке, однако азана не прервал. Закончив, он разъяренно ринулся к воротам, но при виде Ганиджана изобразил на лице улыбку:

— Ах, это вы, Ганиджан? У-у, какой сердитый… Но чем мы тут провинились?

— Искать виновных — не мое дело. Я просто хотел спросить, чего это ради вы развели здесь азан на всю округу? Тридцать пятый год живу на свете и еще не видел, чтобы муэдзин выкликал призыв к молитве из собственного двора! Что это, «святой» двор, что ли?

— Нет, святой дом — мечеть. Но там теперь ведь школа…

— Вам это не нравится? — с расстановкой произнес Некрасивый. — А мне нравится! И таких, как я, — большинство. Как же тогда быть? Делать по-вашему? А мне кажется, что гораздо лучше — учить детей, чтобы поменьше было таких неграмотных, как мы с вами…

Ганиджан сказал это так твердо и спокойно, что муэдзин не знал, как ответить, и хотел уйти в дом. Но за его спиной появился высокий носатый мужчина, а из соседнего двора выкатился лысый толстячок, и оба уставились на Ганиджана явно враждебно.

Это подбодрило муэдзина, и он возвысил голос, мотнув длинной бородой в сторону Ганиджана:

— К чему молитва таким, как этот безбожник? Для них был бы хлеб в изобилии, чтобы брюхо набить. Тогда они сразу забывают пост-молитву, тогда звук азана им слух режет! Это люди, продавшие за корку религию и совесть!

Ганиджан сдвинул лохматые брови, багровое лицо его стало еще краснее, но он сумел сдержать свой гнев и ответил:

— Что же ты меня так поносишь, оскорбляешь? Я ведь только одно и говорю тебе: твой двор — не мечеть. Зачем ты ревешь здесь, как бык, пять раз в день, покоя соседям не даешь?

Длиннобородый словно взбесился после этих слов. Брызгая слюной, он полез к Ганиджану с кулаками:

— Ах ты нечестивец, сын проклятого отца, да я тебя!..

Лысый толстяк вклинился между ними, но его помощь Ганиджану не требовалась: он так стиснул сжатую в кулак руку муэдзина, что тот охнул и скорчился.

— Правильно тебя осадили, — пробасил высокий носатый, оттаскивая муэдзина. — Не лезь с кулаками даже на богоотступника!

Толстяк взялся еще резче отчитывать длиннобородого:

— Что там говорить, пять раз на день слушать у самого уха твои вопли ни один сосед не выдержит. Не скрою, мне не нравится, что Ганиджан против религии, и я ему враг за это. Но правда есть правда: нигде в шариате не сказано, чтобы кто-то чуть не из своей постели кричал азан. А что касается совести… Да она у тебя у самого и не ночевала! Не ты ли отказался приютить у себя своего единственного племянника-сироту? Он ведь скитался бездомным, пока новая власть не приютила его, одела, а теперь кормит, учит…

Женщины, вышедшие из калиток на шум ссоры, подтвердили эти слова. Толстяк поднял руку, прося тишины:

— Дайте доскажу. Иногда я злюсь, что вот этот Ганиджан лезет во все дела. Сам я человек с другим характером. Но опять же надо говорить правду: разве он из тех, кто живет ради своего брюха? Он рабочий человек. Руки его кормят, руки, а не муэдзинское горло! Это раз. А второе вот что: разве не он передал отцовский сад в собственность детдому? Тому самому детдому, который приютил и племянника нашего доморощенного муэдзина!

В толпе женщин послышались возгласы — и удивленные, и одобрительные. Ганиджан смутился, пробормотал толстяку: «Зря ты меня расхвалил…» — и поспешно пошел прочь.

Мы, мальчишки, долго смотрели ему вслед. До сих пор я думал, что рабочие — это какие-то особенные и ни на кого не похожие люди. А этот — как все. Простая, поношенная одежда. Поверх рубахи легкий длинный халат, туго перехваченный в талии поясным платком. На голове лихо сидит недорогая тюбетейка. Я никак не мог понять, почему он при первых встречах казался мне некрасивым, чуть ли не уродом.

— На вид такой слабый, а рука вон какая сильная оказалась! — задумчиво сказал Исмаил. — И никого не боится.

Я еще размышлял над тем, хорошо это или плохо, если человек лезет во все дела. Тот лысый толстяк так не сможет. У него «не тот характер». А я? Я тогда еще не знал, что такое характер и есть ли он у меня. Я мог бы в ту минуту сказать только, что если теперь в наши игры вмешается такой человек, как Ганиджан, то мы уже не обидимся: он зря не вмешается.

Сколько помню, я в том возрасте еще не знал слова «депутат». А позже при словах, что депутаты — это такие люди, которым дело до всего, чем живет народ, я почему-то всегда вспоминал Ганиджана-Некрасивого.

ЗДРАВСТВУЙ, ШКОЛА!

В школу я пошел еще при жизни отца. А было мне всего пять лет. Вы спросите, в какой же это класс могли принять в таком возрасте?