Весной и другие рассказы

Солнце светило; было тепло. Я зажег сигару и пошел, куда глаза глядят, по бульвару на окраине. Потом, так как я бродил бесцельно, мне пришла мысль дойти до Монмартрского кладбища и зайти туда. Я очень люблю кладбища; я отдыхаю там и погружаюсь в меланхолию: я чувствую потребность в этом. Кроме того, там есть хорошие друзья, из тех, которых не навещают более; что же касается меня, то я продолжаю время от времени бывать у них. Как раз Монмартрское кладбище хранит одну мою любовную историю, – там погребена любовница, которая сумела задеть самые интимные струны моего сердца, прелестная молодая женщина, воспоминание о которой в одно и то же время заставляет меня очень страдать и сожалеть о многом… И я хожу мечтать на ее могилу для нее все конечно!..

А потом я очень люблю кладбища, так как это чудовищные города с гигантским населением. Подумайте только, сколько мертвых на таком маленьком пространстве, сколько поколений парижан поселилось там навсегда, сколько троглодитов, заключенных навеки в могильные склепы, в маленькие пещеры, прикрытые камнем или отмеченные крестом, между тем как живые занимают столько места, производят столько шума, глупцы… Затем, на кладбищах встречаются памятники почти столь же интересные, как и в музеях. Могила Кавеньяка заставила меня вспомнить, признаюсь в этом, не делая сравнения, – великое произведение Жана Гужона: тело Луи де-Бреза, покоящееся в подземной часовне Руанскаго Собора; – все так называемое современное и реалистическое искусство идет оттуда, господа. Этот мертвец Луи де-Бреза ближе к действительности, ужасные со своей каменной плотью, изуродованной конвульсиями агонии, чем все трупы, которые корчатся на наших гробницах. Но на Монмартрском кладбище можно кроме того полюбоваться полным величия памятником Бодена, памятниками Готье и Мюрже, на последнем я как-то раз видел маленький, одиноко лежавший венок из желтых иммортелей. Кто принес его? Может быть, последняя состарившаяся гризетка, ставшая теперь привратницей где-нибудь в окрестностях. Эта статуэтка Милье красива, но она разрушается от недостатка ухода и грязи. Певец молодости Мюрже!

Итак, я вошел на Монмартрское кладбище, и вдруг меня охватила грусть, та легкая грусть, которая наводит здоровых людей на мысль: – Невеселое это место, но мой час еще не пришел. Ощущение осени, той теплой сырости, запах которой распространяют умирающие листья и ослабевшее, усталое, бледное солнце, усиливало, поэтизируя, чувство одиночества и невозвратной кончины, реющее над этим местом, от которого веет смертью. Я медленно продвигался по этим могильным улицам, на которых соседи не посещают друг друга, не спят больше вместе и не читают газет. И я стал читать эпитафии; кстати сказать, – это самая забавная вещь в мире. Никогда ни Лабиш, ни Мейлак не заставляли меня так смеяться, как надгробная проза. Насколько превосходит Поль де-Кока в умении развеселить вся эта литература, все написанное на мраморных досках и крестах, где родные умерших излили свои сожаления, пожелания счастья исчезнувшим в загробном мире и надежду объединиться с ними, – болтуны! Но больше всего я обожаю на этом кладбище покинутую, пустынную часть его, заросшую высокими тисовыми деревьями и кипарисами, старый участок, где лежат мертвецы с незапамятных времен, и который вскоре станет новым; зеленые деревья, вскормленные человеческими трупами, будут там вырублены, и ряды новых покойников вытянутся под маленькими мраморными плитами.

После того, как я побродил и освежился, мне стало скучно, и я решил пойти к последнему ложу своей маленькой подруги, чтобы почтить ее память. Со слегка сжимавшимся сердцем подходил я к ее могиле. Дорогая бедняжка, она была так мила, так влюблена, такая беленькая, свеженькая… а теперь если открыть это… Перегнувшись через железную решетку, я шептал ей о своем горе, хотя она, конечно, не слышала меня, и хотел уже уходить, как вдруг увидел женщину в черном, в глубоком трауре, стоявшую на коленях на соседней могиле. Откинутая креповая вуаль открывала хорошенькую белокурую головку, и широкие пряди ее волос казались освещенными зарей под ее черным, как ночь, головным убором. Я остался.